«Не сразу Москва строилась», — утешал себя Клавдий Иванович, посещая харчевни скромные, но отнюдь не убыточные, разговаривал, выспрашивал, прикидывал. Не обошлось и без открытий. Оказалось, половые, щеголявшие в безупречной белизны мадаполамовых рубахах и штанах, покупают их на собственный кошт и зарплаты у хозяев не получают, живут чаевыми, а иногда и хозяину выплачивают немалый процент от чаевых.
«Низкорослую Маньку переведем в судомойки, — твердо решил Кукин, — она, замухрышка, отпугивает клиентов. Заведем полового. Ведь чайная будет не просто Степанидовой, а Кукина и Степанидовой».
На Трубной площади в воскресенье, толкаясь среди московского люда, торгующего всякой живностью — пышнохвостыми котами, звонкоголосыми кенарями, воркующими голубями, кривоногими таксами, пятнистыми пойнтерами, Клавдий Иванович остановился возле клетки с тремя попугаями. Около нее толпилось больше всего народу.
— Здррр-авствуйте, господа! — человеческим голосом выкрикивал темноклювый, сверкающий ярко-зеленым оперением попугай. А его сосед внезапно распустил шейный веер и стал похож на сказочную жар-птицу.
«Вот чем мы приманим клиента! — смекнул будущий владелец чайной. — Василиса ахнет. Щеглом-то кого поразишь?»
Хозяин попугаев, плюгавенький старикашка, заломил круглую сумму — двадцать пять рублей за штуку.
— Эк хватил, — урезонивал его Кукин. — Да за такие рубли я стадо индюшек могу купить, полгорода накормлю.
— Индюшки — мясо, ими брюхо набивать, — не сдавался старичок, — а веерный попугай для глаза, для души, и речь человеческая, с Амазонки привезен!
Пришлось отсчитать двадцать пять рубликов, как одну копейку. Накладно, конечно, но верилось: окупится.
Словом, когда появилась над дверью новая вывеска «Чайная Кукина и Степанидовой», царственно восседающую Василису дополнял половой в белоснежных брюках и веерный попугай — посланец густолистых рощ из долин Амазонки.
Полового взяли из трактира Соколова у Тверской заставы, куда он попал еще мальчиком из Рязанской губернии. Четыре года отходив в подручных, он с радостью вооружился подносом и перекинул через руку салфетку. Как говорится, вышел в люди. Малый был разбитной, проворный, ухватистый. Клавдия Ивановича величал «господин хозяин».
Кукин и сам быстро освоился с ролью хозяина. По утрам, облачившись в махровый халат и сунув ноги в расшитые золотом матерчатые шлепанцы, он трижды топал по ковровой дорожке. Снизу, из чайной, прибегал половой, держа на подносе стопочку водки, упругие огурчики, ветчинку.
— Ну как, косопузое рязанство? — покровительственно говорил Клавдий Иванович.
— Полный ажур, господин хозяин.
Половым Кукин был доволен. А с попугаем просчитался. В газете «Раннее утро» появилось объявление о чайной, где посетители, распивая ароматные чаи, могут беседовать с заморской птицей, ученым попугаем, говорящим человеческим голосом.
Реклама привлекла любопытных. Однако заморский попугай безмолвствовал. Ему подсыпали канареечное семя, коноплю, он клевал их своим шаровидным клювом, но разговаривать не желал.
— Попка, что надо сказать посетителям чайной? — спрашивал Клавдий Иванович и, замирая, ждал, трепетно верил, что сейчас ученая птица громко, ясно и твердо, как там, на Трубной площади, крикнет: «Здррр-авствуйте, господа!»
Попугай беспокойно вертел головой, перебирал по жердочке сильными ногами. Молчал.
«Надул, шельма, — закипая от ярости, вспоминал Кукин старичка. — Подсунул не ту птицу, другую, немую, ведь их там три было».
Подвыпившие посетители чайной не отходили от клетки с попугаем, бросали в него комочки хлеба, просовывали сквозь решетку пальцы.
Попугай, дрожа всем телом, забивался в угол, затравленно озирался и наконец закричал в отчаянье резким, терзающим ухо криком.
— Ворона, — презрительно бросил кто-то.
Когда чайная опустела, Клавдий Иванович занялся дрессировкой заморской птицы. Он говорил, как умел, ласковые слова, поставил в клетку блюдце с водой, накрошил кусочки финика. Попугай успокоился, накренил доверчиво голову и с явным любопытством наблюдал за хлопотливой возней Кукина.
— Может, им маненечко вина, господин хозяин, — предложил половой. — Вино хоть кому язык развяжет.
Дали попугаю портвейна. Он стряхнул равнодушие и вялость, возбужденно запрыгал.
— Сейчас заговорят, — пророчествовал половой.
Однако попугай не заговорил, он опять исторг резкий, непереносимый крик.
— Чучело, грабитель, — взорвался Клавдий Иванович. — Ты заговоришь у меня, шельма!
Кукин в сердцах, прогибая прутья, вцепился левой рукой в клетку, правой, схватив со стола вилку, метнул в попугая. Птица удивленно замерла, секунду удерживаясь на жердочке, потом обмякла и свалилась в блюдце с водой и кусочками фиников. Ее сверкающее темно-зеленое оперение разом померкло, в последней судороге дернулась ножка с изогнутыми острыми когтями…
— Строптивый вы, Клавдий Иванович, — укоризненно сказала Василиса. Там, в чайной, она не проронила ни слова. А поздно вечером в своей светелке, в постели, вспомнила.
Василиса лежала на спине, дородное лицо было спокойно. Кукин видел коричневую бородавку на щеке и маленькие злые глазки, уставленные в потолок. В них читалась недосказанная фраза: бьюсь-бьюсь с утра до ночи, какой доход у нас — пятачок за пару чаю, гривенник — за снедь, а он двадцать пять рублей — фьюить, на ветер! А днем продерет бельмы и топает в потолок: пожалте ему, господину, и водки, и ветчины!
Не по-хорошему молчит Василиса. И красные пятна на шее выступили — это от злости.
Вот и дня три назад также негромко, спокойно сказала:
— Что же вы, Клавдий Иванович, ночью меня Катькой назвали. Какая я вам Катька?
На лице — ни морщинки, важна, только глазки злые…
Вздохнул Кукин, повернулся спиной к Василисе: пусть перебесится баба. Ей полезно, совсем заплыла.
Наутро — сюрприз. Прискакал к чайной вестовой, на коне. Пожелал с Клавдием Ивановичем наедине остаться. Вынул казенную бумагу, на машинке черным по белому напечатано, что ему, Кукину, агенту наружного наблюдения Московского охранного отделения, надлежит явиться в особняк Рябушинского на Спиридоновке в распоряжение штабс-капитана Переверзева.
— Охранка долго жить приказала, — заметил Клавдий Иванович. — Зачем я явлюсь к штабс-капитану?
— Не могу знать, — строго ответил вестовой. — Велено без опозданий. Вот тут извольте расписаться об извещении.
Ускакал конник. Поначалу растерялся Кукин: вроде бы в новую роль начал входить — и на тебе! Какой-то Переверзев! Ишь выискался начальник-распорядитель — «надлежит явиться». А ежели не явлюсь? Ежели хочу сам по себе, свободным?
Другой голос — сперва робко, осторожно, потом напористее спорил с первым: не вздумай с ними шутки шутить, скрутят в бараний рог, ахнуть не дадут.
Смутно было на душе, когда явился на Спиридоновку. Особняк Рябушинского железной оградой от улицы огорожен. Ему ли не городить — самый Знатный промышленник в Москве! У подъезда экипажи на рессорах, автомобили черным лаком надменно поблескивают.
Швейцар щеголяет военной выправкой, поворачивается, как по команде: щелк да щелк каблуками. В фойе люстра больше Василисиной светелки. Все сверкает, будто в церкви, так и хочется на колени бухнуться.
Штабс-капитан Переверзев — в боковой комнате. Тонкий, как жердь. На правом глазу черная повязка. Видно, на фронте садануло. Левый — не глаз, а шило колючее.
— Собираю людей, — жестко сказал штабс-капитан. — Разбежались как крысы. Вчера одного шлепнуть пришлось. В назидание. По законам военного времени. Ты как?