12. Где необходимо рыть окопы».
«Получим ответы — будет цельная картина», — Павел Карлович пытался снять раздражение, которое вызывали у него помарки, перепутанные слова, как, впрочем, и любая небрежность.
«Ничего не поделаешь, перепечатывать некогда, да и Катенька…»
Он представил себе Катеньку, машинистку ВРК, тоненькую высокую девушку с покрасневшими от усталости глазами.
«Сутки без сна, — вздохнул Штернберг. — Перестук машинок, мелькание букв, строчен, бумаг. Не железная…»
Вошел дежурный, с повязкой на руке, с револьвером на боку:
— Товарищ Штернберг, студенты разыскивают какого-то профессора.
— Где они?
— Запер в комнате, потому что не внушают…
— Не внушают? — Павел Карлович спрятал усмешку, догадавшись, кого хотят видеть студенты.
Пришлось спуститься вниз. В дежурке действительно стояли студенты. «Свои», те двое, что с астрономического отделения, узнали Павла Карловича сразу: им приходилось видеть его в походной Одежде. «Чужие», семеро юношей с других отделений, изумленно таращили глаза. Они помнили элегантного профессора, который выходил из-за кафедры, в безупречном темном костюме, в белой сорочке с широким узлом галстука, и водил указкой по карте звездного неба. А сейчас в дверях стоял огромный мужчина в сапожищах с высокими, почти до колен, голенищами, в коротковатой кожанке, перехваченной ремнем. Черная борода опускалась на грудь, глаза смотрели испытующе и строго. Не профессор, а парижский коммунар, точь-в-точь такой, какие изображены на французских гравюрах.
— Хотите помогать? — повторил Штернберг просьбу студентов. — Буду рекомендовать вас связными…
Он направился к лестнице, а навстречу ему уже спешил самокатчик с донесением: Кремль окружен юнкерами. Машины туда прошли, а выйти не могут…
IX
Тучи над Москвой сгущались. Обстановка становилась все более запутанной и противоречивой.
Телеграфная и телефонная связь со столицей оборвалась. Единственный канал — железнодорожный телефон — находился в руках Викжеля — исполкома профсоюза железнодорожников. Викжель разыгрывал нейтралитет, но засилие в нем эсеров и меньшевиков не могло не сказаться: представителей ВРК к прямому проводу не допускали.
По городу расползались слухи о победе Керенского в Петрограде. Кому-то эти слухи необходимы, кто-то усердно разносит их по городу. Они расползаются как змеи, в клубок которых внезапно упал камень. Откуда они? Ведь буржуазные газеты закрыли в первый же день восстания…
Красногвардейцы привели к Штернбергу упитанного господина. Его задержали на Тверской в очереди за хлебом — рассказывал зевакам «о победе» Керенского.
Штернберг посмотрел в упор:
— Откуда у вас эта ложь?
— Я слышал на Спиридоновке, в доме Рябушинского…
Слухи о Керенском — это своего рода холодный душ на разгоряченные головы: мол, задумайтесь, прежде чем начинать. Задумайтесь!
Рябцев и иже с ним любой ценой хотят выиграть время. Для чего? Не манны же небесной они ждут? Они ждут помощи… Они хотят повторить Пресню…
Размышления Павла Карловича прервал Владимирский:
— Бросайте все, не мешкайте, пойдемте! Собираем Партийный центр, ВРК, все наличные силы. Мы затеяли драку, а нас потчуют леденцами мирных переговоров. Идемте, идемте!
В большой комнате для заседаний из-за папиросного дыма воздух казался сизым.
— Еще и сражения не было, а столько дыма, — примиряюще пошутил Петр Гермогенович Смидович, один из старейших большевиков, всегда доброжелательный к товарищам и по натуре очень мягкий.
На шутку никто не ответил.
Виктор Павлович Ногин возвратился в Москву двадцать шестого октября. По пути от вокзала к Скобелевской площади, к Моссовету, он увидел город, ощетиненный перед боем: на перекрестках — вооруженные патрули, казачьи разъезды, баррикады.
В ВРК, пока Ногин знакомился с положением дел, получили сообщение о том, что Кремль окружен юнкерами и вывезти оттуда оружие невозможно.
Виктор Павлович еще жил впечатлениями победившего Петрограда: на улицах многолюдно, магазины открыты. Даже кинематограф работал! А тут, в Москве, назревает страшное кровопролитие.
Зазвонил телефон: командующий Московским военным округом полковник Рябцев приглашал председателя Моссовета Ногина приехать на переговоры.
И он поехал. Ему показалось, что Рябцев готов на уступки, что осада Кремля будет снята, что можно договориться; что большевики, плохо вооруженные, не успевшие как следует организоваться, не имеют права бросаться на огонь пулеметов.
Позиция Ногина обрела сторонников. Обрела и противников.
Когда Виктор Павлович поднялся из-за стола и начал излагать свои доводы, ничто не обнаруживало его волнения. Правда, Павлу Карловичу бросилось в глаза, что обе его руки впились в спинку стула, на котором до этого он сидел.
Иногда он мельком взглядывал на своих потенциальных оппонентов, стараясь, очевидно, уловить: воздействуют ли на них его доводы?
Голос Ногина был спокоен и ровен, даже чрезмерно спокоен, как бывает спокойна струна, натянутая до предела.
Первую реплику бросила Варя:
— Вы хотите уговорить холопов буржуазии стать добренькими, порядочными, возлюбить рабочих и не хвататься за нагайку?
— Я хочу того же, что и вы, но без кровопролития! Я не хочу людской крови! — почти закричал Ногин.
— Почему ж вы не уговорили раньше этих благодетелей в золотых эполетах не загонять вас в Верхоянск, на полюс холода, не ссылать Яковлеву в Нарым, не пороть Ведерникова розгами? Почему? — Владимирский после каждой фразы делал шаг в сторону Ногина, будто наступал на него. — «С волками Иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!»
Смидович пытался унять страсти. Он считал, что договориться можно и нужно. Слухи о победе Керенского и о вызванных с фронта казачьих полках Петр Гермогенович назвал фактором психологическим.
— Казаками хотят давить на нас, сделать нас сговорчивее, — сказал он.
— Не давить на нас, а давить нас, — поправила Варя.
Павел Карлович ни на йоту не верил в переговоры.
«Для переговоров нет никакой базы, — размышлял он. — Мы — против Керенского, они — за; мы — против войны, они — за войну до победного конца; значит, переговоры для нас — потеря времени, расслабление воли, для них — уловка, попытка отвлечь разговорами, стянуть силы для удара».
И, подумав о грузовиках с оружием, запертых юнкерами за стенами Кремля, о рабочих, ждущих это оружие, о белогвардейском броневике на Лубянской площади и пулеметных гнездах в окнах Градоначальства, Штернберг тяжело поднялся со стула и обратился к Ногину:
— Итак, вы против кровопролития?
— Вы поняли меня правильно, — кивнул Ногин.
— Тогда и вы поймите меня правильно, — парировал Павел Карлович. — Единственный путь сократить кровопролитие — победить быстро, решительно и окончательно. Как в Петрограде…
Поединки сторонников и противников переговоров возобновлялись несколько раз. Переговоры продолжались.
Двадцать седьмого октября, под вечер, Ведерников, взяв под руку Штернберга, попросил его:
— Поспите часок. Иначе свалитесь!
В бывшем доме генерал-губернатора найти тихий уголок для отдыха было почти невозможно.
— Спуститесь в лазарет, — посоветовал Алексей Степанович. — Там вас устроят.
Это был необычный мир — без шума, без топота сапог, без табачного дыма, без телефонных звонков, без трескучих самокатов. Железные койки стояли вдоль стен, покрытые одеялами, по бокам виднелись полосы белых простыней. Было странно: на третий день восстания ни одного раненого.
Сестра милосердия постелила Штернбергу на диване. Павел Карлович вытянулся: диван оказался коротковатым — ноги провисли.
«Не на меня рассчитан. — Штернберг взглянул на невысокую, всю в белом, сестру милосердия. — Как раз для нее».
Павел Карлович перевернулся с боку на бок, подогнул ноги. Тело расслабилось, по нему дремотно потек блаженный отдых. Голова вдавилась в жесткую подушку. Мысли утратили последовательность. Он пытался еще что-то вспомнить, но это «что-то» уплывало, ускользало. Он чувствовал, что проваливается в бездну, обретает невесомость. Сознание заволокло непроницаемо густым туманом. Сон наконец сморил его.