Река вынырнула внезапно, обозначенная стволами голых деревьев. Блекло-желтый фонарь горел в тусклом одиночестве. Перед мостом выгнулся шлагбаум.
К часовому из полосатой, как зебра, будки вышло несколько юнкеров, встревоженных близким грохотом машины.
Рука легла на рукоятку маузера. До моста — двадцать, от силы тридцать метров. Считанные секунды.
Шофер обманно притормозил, сбросил скорость, и вдруг с яростным треском лопнула граната. У ног часового взметнулся рыжий огонь.
— Глаза! — закричал шофер.
Мотор взревел от напряжения, грузовик бросился на шлагбаум. Осколки ветрового стекла зазвенели, мост загудел под колесами, кузов заходил ходуном.
Вдогонку грянули выстрелы, но звук их был услышан уже за мостом, когда рука отпустила рукоятку маузера, ставшую теплой и влажной.
Шофер, опьяненный скоростью, ветром, опасностью, казался одержимым. Он вцепился в баранку, слился с нею и расслабился лишь возле трехэтажного дома с часовыми у подъезда и светом в окнах.
Тормоза заскрипели:
— Прибыли!
Штернберг выпрыгнул из кабины. Под ногами захрустели осколки стекла.
— Все живы? — окликнул он лежавших на дне кузова.
Сначала показалась голова двинца без папахи, потом он увидел Софью Войкову и еще одного солдата.
Оглушенные тряской и грохотом, они, наверное, не расслышали или не поняли вопроса, неуклюже вылезали из грузовика, откинули борт и осторожно опустили на землю третьего. Он был мертв.
Павел Карлович обнажил голову, склонился над двинцем. Продырявленная на груди шинель, растекшееся пятно крови.
Штернберг распрямился и пошел к двери.
Ресторан Полякова, куда перебрался Замоскворецкий военно-революционный комитет из кооперативной столовой, еще не утратил до конца примет ресторации. На внутренней, стеклянной двери бросалась в глаза надпись: «Милости просим! Дешево и вкусно!» В зале многочисленные столики были сдвинуты к стене. На полу сидели и лежали рабочие, красногвардейцы.
Через зал тянулся незакрепленный провод полевого телефона.
«Винтовок маловато», — отметил про себя Штернберг.
Он с минуту рассматривал оружие, прислоненное к стене. Преобладали берданки, винчестеры. Один красногвардеец, даже заснув, не расставался с винтовкой, плотно прижал ее к себе.
У железного бачка с кипятком толковали между собой четверо рабочих, отхлебывая небольшими глотками кипяток из железных кружек. Перехватив взгляд Штернберга, один из них пригласил его:
— Прошу к нашему шалашу. Чаек дымком заварен и сахар вприглядку…
В Военно-революционном комитете никто не спал.
— Если Магомет не идет к горе… — приветствовал Павла Карловича Владимир Файдыш. Рука его лежала на вертушке телефона. — Связаться с вами невозможно.
— Отныне я ваш, — объявил Штернберг. — Добрая половина работников из центра выехала в районы. А связь…
Он махнул рукой в сторону окна, словно можно было из этой комнаты показать виновников поврежденной связи.
— Телефонную станцию захватили юнкера. Моссовет отключен.
Стало напряженно-тихо. Последняя телефонограмма, полученная в Замоскворечье из центра, сообщала об ультиматуме Рябцева и содержала призыв прислать войска для охраны Моссовета.
Дошли ли подкрепления? Что там, в центре? Неведенье порождало тревогу.
Павел Карлович обвел взглядом сидящих. Пожалуй, он знал всех — одних меньше, других больше. Файдыша он помнил семнадцатилетним студентом, возглавлявшим одну из лучших групп по съемке Москвы. Штернберг уже тогда величал его по имени и отчеству — Владимир Петрович, но, по существу, это был мальчик. Павел Карлович вспомнил, как Владимир порезал зингеровской бритвой подбородок, и неуклюжий великан Преображенский издевался над ним:
— За одного резаного двух нерезаных дают!
Теперь Файдыш стал старше на десять лет тюрьмы и ссылки. В его движениях, взгляде и голосе появились уверенность и самостоятельность.
«Опора надежная», — Павел Карлович перевел взгляд на Петра Добрынина, который сам себя называл «послом Замоскворечья в Центральном штабе Красной гвардии». «Посол» отлично знал район, людей, неплохо владел оружием, в голове его рождались бесчисленные стратегические планы. Настало время проверить их на практике.
Трамвайщик Петр Апаков сидел у самого окна и курил, переняв, очевидно, у Добрынина добрую традицию — дым выпускал в форточку. Апаков дважды бывал в гостинице «Дрезден» и оба раза приходил с дельными предложениями. Во всяком случае, трамвайные телефонные будки «эксплуатировались» разведчиками, по его собственному выражению, «на всю железку».
Остальных Павел Карлович знал понаслышке: Сокола, молчаливо-хмурого солдатского вожака, представлявшего 55-й запасной полк; Петра Арутюнянца — лобастого, черноглазого студента из Коммерческого института, о котором Добрынин говорил:
— Энергия Арутюнянца спит только тогда, когда спит Арутюнянц.
Люсик Лисинова что-то шептала насупленному Соколу. Рядом с ним, одетым в солдатскую шинель, ее белая блузка казалась особенно воздушной, а волосы еще угольнее, чернее, чем были на самом деле. Штернберг Лисинову встречал в Московском комитете — она слыла превосходным агитатором, а в первые дни восстания увидел ее В бывшем доме генерал-губернатора. Люсик приходила с донесениями из Замоскворечья.
— Не попадетесь? — спросил ее Павел Карлович, передавая «Вопросник», отпечатанный Катенькой в ночь на двадцать шестое.
— Юнкера со студентками ведут себя корректно, — ответила Люсик, строго откинула голову, сощурила большие черные глаза, поправила на переносице пенсне, подчеркивавшее ее интеллигентность, и гордо пересекла комнату, показывая, как она проходит мимо юнкеров…
— Ну, с чего начнем?
Штернберг обернулся к стене, занятой планом района со знакомыми пометками угловых зданий, высоких каменных домов, проходных дворов.
— Так, так, — Павел Карлович вернулся к столу, взял в руки затрепанную, зачитанную до ветхости маленькую книжонку, лежавшую возле телефона, и удивленно обрадовался, узнав в ней пособие Вычегодского «Тактика уличного боя».
«Судьбе этой книжки, — подумал он, — мог бы позавидовать любой великий беллетрист. Зачитана, превратилась в лохмотья. Но с нею не расстаются…»
По тишине, наступившей в большой комнате, по взглядам товарищей он ощутил то острое нетерпение, с которым ждут от него новостей. Тонкое лицо Владимира Файдыша заострилось больше обычного; Апаков докурил цигарку, приготовился слушать. Добрынин чуть приподнял голову, увенчанную такой шевелюрой, которой хватило бы с лихвой на двоих.
«Положение сложное», — вертелась на языке первая фраза. В Моссовете кое-кто называл положение «критическим». Штернберг опустил эпитеты:
— Положение следующее.
Павел Карлович решил, что правильнее будет, если он ознакомит соратников с обстановкой, со всеми ее плюсами и минусами, не спеша с готовыми выводами, не навязывая свою или чью-либо точку зрения.
Рассказ его был предельно конкретен и краток.
Период неопределенности позади. Иллюзия переговоров между непримиримыми врагами развеяна. Комитет общественной безопасности, объединивший всю контрреволюцию, объявил нам войну.
Какова расстановка сил?
Противник хорошо вооружен, организован, обучен. Есть сведения: на помощь Рябцеву идут с фронта казаки, драгуны, артиллерия. Намерения белой гвардии обнажились. Ультиматум, очевидно, означает: завтра-послезавтра будет предпринята попытка задушить ВРК, обезглавить восстание.
На долю казаков, ожидаемых с фронта, останется утопить в крови рабочие окраины…
Московский Военно-революционный комитет действительно оказался почти окруженным юнкерами. Территориально он отделен и удален от заводских кварталов. Чтобы упрочить его положение, вызвали из районов артиллерию, отряды Красной гвардии и солдат. Это остудит пыл господина Рябцева.
Московский комитет командировал в районы своих представителей, искушенных в военном деле. Отдан приказ о переходе в наступление. «Красный пояс», как называют окраины Москвы наши противники, должен сжаться.