Из казарм, томившиеся под стражей, щурясь на свет, выходили солдаты 56-го полка и арсенальцы — исхудалые, с ввалившимися глазами, с грубыми повязками на ранах. Они бросались в объятий к красногвардейцам, что-то говорили, плакали. Один из них, ширококостный, с квадратными плечами, сгорбясь, держался за бок и, улыбаясь во все лицо, смотрел на Штернберга.
«Да это ж Ангел!» — узнал Павел Карлович.
Стоя на броневике, проехал Ведерников. Изо рта у него торчала погасшая трубка. Отряды с красными знаменами с разных сторон вступали в Кремль. В общей массе выделялись черные бушлаты балтийских матросов. От легкой и быстрой поступи балтийцев метались ленты их бескозырок.
«Успели!» — подумал Штернберг о матросах. Он знал, что Владимир Ильич Ленин торопил петроградцев с помощью москвичам. Балтийцев, отправлявшихся в Москву, Ильич напутствовал словами:
— Не забывайте, товарищи, Москва — сердце России, и это сердце должно быть советским…
Въехала машина, по бортам — красная материя, в центре — фанерный щит, слова на щите крупные, различимые отовсюду:
«ТОВАРИЩИ
РАБОЧИЕ И СОЛДАТЫ!
Юнкера и белогвардейцы сдались. После кровавой схватки, благодаря геройским усилиям кровью спаянных солдат и рабочих, враги народа разбиты. Много жертв отняла борьба. Много драгоценной народной крови пролито за дело мира и свободы. Никогда не забудет революционный народ эти жертвы и эту кровь. Честь и слава павшим борцам. Продолжать дело их жизни — завет живущим!
Да здравствует победа! Да здравствует Советская власть!»
Вдоль бортов украшенной машины теснились люди.
Первым Штернберг узнал Михаила Федоровича Владимирского. Он тряс своей короткой бородкой, горячо говорил, наклоняясь к Пятницкому. Пятницкий вдохновенно кивал. А вот и Варя, она оперлась рукою на крышу кабины грузовика.
«Партийный центр весь здесь!» — догадался Павел Карлович.
Варя вглядывалась в колышущиеся толпы людей, разыскивала, очевидно, его. А он был так приметен: на голову возвышался над окружающими, кожанка, обрызганная дождем, блестела, большое лицо, озаренное тем особым светом, что излучается изнутри, казалось помолодевшим. И чтоб Варя скорее его увидела, он высоко поднял руку и помахал ей.
А рабочие и солдатские колонны все прибывали и прибывали. Вспыхнули песни, что-то кричал ему Файдыш, светилась от счастья Зинаида Легенькая, прикалывая к его кожанке красный бант.
— Нашей победе — ура!
Зычный голос раздался из самой гущи толпы, вверх полетели папахи, шапки, кто-то выхватил из кобуры маузер и упоенно салютовал. Люди, вздрогнув от неожиданности, вспомнили про свое оружие, и тысячи трехлинеек, берданок, винчестеров, револьверов поднялись над головами и расстреляли хмурое осеннее небо.
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Когда-то в детстве отец, рассказывая о своих товарищах по оружию, поведал мне историю одного пограничника, погибшего в бою.
Отец участвовал в первой мировой войне, штурмовал Зимний, бил барона Врангеля в гражданскую, десять лет служил на границе. Конечно, он немало повидал и немало испытал. Но почему-то его рассказ о смерти пограничника, получившего одиннадцать ранений и не оставившего свой пост, особенно врезался мне в память. Я не помню ни имени, ни фамилии бойца, ни даже года, когда это произошло, но помню, что упал он лицом вперед, на свою винтовку, в которой не осталось ни одного патрона, и правой рукою в предсмертных судорогах сжал пучок зеленой травы.
— Вот видишь, — сказал отец, — важно, как человек жил, и очень важно, как он закончил свою жизнь.
Тогда по малолетству я не придал значения этим словам, они будто и позабылись, растворились во времени, и лишь спустя десятилетия возвратились ко мне, полные значения и смысла.
В ту пору я прошел, проплыл, проехал по маршрутам жизни Павла Карловича Штернберга. Мне казалось, что повесть о нем логически завершается октябрем семнадцатого года: сбылась его мечта, свершилось то, к чему он стремился, чему служил, не жалея себя.
Я привык к этой мысли, да и сейчас она кажется мне справедливой, но подспудно, помимо моей воли, родилось неутолимое никакими уговорами разума желание прикоснуться к последним годам жизни этого большого и сильного человека. А годы эти были полны драматизма и свершений.
Давняя фраза отца: «Важно, как человек жил, и очень важно, как он закончил свою жизнь» — лишила меня покоя. Осенью я отправился в Вятские Поляны, из которых Павел Карлович в октябре 1918 года писал дочери:
«Все время я жил на пароходе и только сегодня перебрался на берег, так как сразу завернул мороз, Вятка замерзла в верховье у г. Вятки, и можно было опасаться, что нашу флотилию затрет льдом.
Если ты читала газеты, то знаешь, что наша армия действует против Ижевско-Воткинских заводов, которые весьма скоро будут взяты, и тогда мы переедем в Сарапул. Когда я приехал сюда, то армии не существовало, а теперь наша армия ставится в пример. Теперь для нас начинается очень трудная пора, так как новое направление, по которому придется двигаться, — без железных дорог и настанет суровая в этих местах зима…»
Сохранилось и другое письмо, написанное в Вятских Полянах:
«В настоящее время 2-ю армию мы сорганизовали, получается что-то похожее на армию. Настроение в войсках уверенное, бодрое, и мы начинаем наступление. Последние два дня были для нас днями значительных волнений, так как пришлось приводить к одному знаменателю матросов, показать им, что всем управляет единая сила, одна власть, власть товарищей, которым поручено данное дело, перед которыми они должны склониться. Обстоятельства так обострились, что могло произойти кровопролитие. Но несмотря на то, что мы арестовали двух их любимых начальников… нам с Гусевым удалось подчинить матросов своему влиянию, и сегодня утром два боевых судна отправились по нашему приказанию к устью Камы».
Те края, откуда писал свои письма Павел Карлович, я застал на последнем осеннем рубеже. Берега Вятки уже лизнуло предзимье: заиндевели прибрежные кустарники, на мелководье появились корочки наледи. Ветер налетал стылый, вонзая в лицо колючие ледяные иглы. Вода казалась свинцово-тяжелой, ранние сумерки наползали быстро, и легче было представить себе и ту неласковую природу, и ту нелегкую пору, когда членам реввоенсовета 2-й армии Восточного фронта Павлу Карловичу Штернбергу и Сергею Ивановичу Гусеву пришлось сколачивать боевое соединение. Армия формировалась из разрозненных, полупартизанских частей, из солдат, вернувшихся из тифозных госпиталей со следами недавней стрижки «наголо», из матросов, привыкших к анархистской вольнице. Чем завершилась эта работа, мы знаем из документов. Вот один из них — экстренная телеграмма, направленная седьмого ноября 1918 года Председателю Совета Народных Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину:
«Доблестные войска 2 армии шлют горячее поздравление с великим праздником и подносят город Ижевск тчк Сего числа в 17 ч. 40 м. город Ижевск взят штурмом тчк Командарм 2 Шорин Политические комиссары Гусев Штернберг…»
В Вятских Полянах до сих пор живут рассказы и легенды о чернобородом комиссаре, о том, как зимней ночью, в лютый мороз, вел он на прорыв из вражеского кольца своих бойцов. Не было карт этого района, не было дорог, снег на яростной стуже хрустел холодным, стеклянным хрустом. И комиссар, стоя в дровнях, в бурке, которую рвал ветер, ориентируясь по звездам, вывел бойцов из кольца…
Я слушал легенды, они перемежались с будничными свидетельствами очевидцев, дорисовывая портрет комиссара.
Полковник в отставке Виктор Николаевич Ладухин, служивший во 2-й армии, вспоминал:
— Говорят, и скала трескается. Видно, и Павел Карлович не выдержал нечеловеческих перегрузок. Однажды на заседании реввоенсовета хлынула у него горлом кровь. Все ясно было — дело серьезное. Но в госпиталь ехать он отказался. Прошла неделя, другая, спросил я его о самочувствии. Он ответил:
— На досуге поговорим о самочувствии, а пока мы на службе.