— Падающие звезды. Болиды. Аэролиты. Определение высоты падающих звезд.
Павел Карлович вынул из жилета часы:
— Десять минут вас удовлетворят?
— Думаю, что да.
— Останьтесь после звонка.
Класс опустел. Варвара Николаевна подсела к столу с тонкой тетрадкой. За эти месяцы она ничуть не изменилась: те же темные косы, собранные в пучок, уверенные черные глаза и небольшой прямой нос с чуть приметной горбинкой. На руке, державшей тетрадку, багровели ссадины.
— Я рада, что вы здесь, — сказала Варвара Николаевна.
«Наверное, строила баррикады», — подумал Павел Карлович, продолжая разглядывать ссадины на ее маленькой руке.
— Марат и Васильев-Южин арестованы; Шмита истязают. Аресты продолжаются. С Бутырской тюрьмой есть связь. Как вы? Слежку не замечали?
— Хвост тянется с вокзала.
— Всех «заграничных» щупают. Разнюхали, что мы покупали за рубежом оружие. От явки воздержитесь. В четверг занятия на обсерватории. Я буду. Кстати, нет ли у вас местечка, чтобы перепрятать оружие?
— Подумаю.
— В Московском комитете очень ждут вас.
Он понимающе кивнул и спросил:
— Настроение?
— Готовимся к реваншу.
Она поднялась, едва уловимо кивнула. Если кто-нибудь наблюдал за ними, стоя за дверью, он ничего не увидел бы. Лишь Павел Карлович заметил, как на мгновение потеплели ее глаза, мелькнул в дверях пучок кос, застучали по коридору каблучки.
Он вышел из здания, и улица дохнула в лицо морозом. Штернберг применил хитрость. Пройдя пять-шесть шагов, он резко повернулся и направился обратно, словно что-то забыл на курсах. Как раз в это мгновение из цирюльни напротив выскочил господин с озабоченно-ищущим взглядом, плотный здоровяк, явно ошеломленный тем, что вместо спины своего подопечного увидел его лицо.
Уж очень пристально уставился знакомый незнакомец на приват-доцента, а тот степенно прошел мимо, не удостоив Кукина взглядом, под пенсне холодно смотрели глаза, черная борода опускалась на отвороты пальто.
Павел Карлович плавным жестом остановил санки и, пока Кукин соображал, как быть дальше, исчез за поворотом.
Санки скользили легко и быстро. Лошадка была сытая и крепкая, только храпела и шарахалась, если навстречу шел, громыхая, трамвай.
— Не обвыкшая, — пояснил извозчик. — В деревне куплена.
Штернберг, остановив санки, сошел возле Пресненской каланчи. На самой ее макушке терпеливо мерз пожарный наблюдатель. Павел Карлович ускорил шаг, потому что стужа пробирала все ощутимее и злее. Может быть, за восемь месяцев заграничной жизни отвык от русского климата? Во всяком случае, черные шары на каланче не вывешены, а их вывешивают, когда температура опускается ниже двадцати восьми градусов и надо предупредить детей, что занятий не будет.
К обсерватории подходил в сумерки. Бревенчатые домишки с наглухо запертыми воротами освещались изнутри умирающим мерцанием лампадок. Эти убогие строения глубоко ушли в землю, словно осели под тяжестью снежных папах, навалившихся на крыши.
Прохоровские спальни мрачно темнели. Там экономили керосин.
Цезарь и Норма, почуяв хозяина, нетерпеливо повизгивали за забором. В коридоре встретила Вера, предупредила:
— У тебя в кабинете гостья.
Софья Войкова, оставив кресло, шагнула ему навстречу. Он узнал ее по белым как лен волосам, по длинному серому платью. В этом платье она приехала из Юрьевца. В нем она и ходила вот уже около двух лет. Менялись лишь пришивные воротнички.
В талии платье стягивал поясок. Обилие складок — раньше их не было — подчеркивало худобу. Лицо изменилось и осунулось настолько, что на улице, пожалуй, Павел Карлович и не узнал бы ее.
— Что с вами?
— Не со мной, — качнула головой Софья. — Арестовали Костю.
— Арестовали? — Штернберг посмотрел на нее колюче и хмуро.
— Ночью, — подтвердила она. — А кроме вас к кому я могу…
Она осеклась. Взгляд его оставался таким же колючим, словно она была виновницей ареста брата. Софья внутренне съежилась в напряженном ожидании.
— Садитесь, — попросил Павел Карлович. — Успокойтесь и рассказывайте все по порядку…
V
Павлик ахнул от неожиданности. По небу катился огненный шар. Он катился с такой быстротой, что в секунду пересек полнеба и скрылся за деревьями на Садовой улице.
Хлопнув калиткой, Павлик выбежал со двора и бросился к скверу. Он не сомневался: огненный шар зацепился за макушку старого тополя. Выше этого тополя дерева не было. Рядом стоял раскидистый дуб с широкими изогнутыми ветвями, на которых удобно сидеть, как на лавочке. Вокруг дуба — небольшая поляна. Там, наверное, и лежит эта упавшая звезда.
Он не добежал до входа в сквер, продрался сквозь густой кустарник. Упругие ветки оцарапали лицо и одежду, брызнули каплями вечерней росы, но он почти не чувствовал всего этого, перепрыгнул через скамейку, неясно темневшую на пути, и опять припустился изо всех сил.
Сквер освещался слабо: один фонарь горел у входа, второй — на центральной аллее. Здесь же, у раскидистого дуба, было темно.
Огненного шара не оказалось ни на полянке, ни в дальнем, глухом углу сквера, где никогда не сажали цветов, где бурно разрастались травы и колючие будяки с малиновыми набалдашниками.
Обойдя все тропинки, Павлик вернулся домой, огорченный и потерянный.
— Пауль! — удивилась мать, увидев лицо сына в косых царапинах, в мокрой, обрызганной росой курточке. — Где ты был?
Мать строгостью не отличалась, вопрос ее ничем не грозил, однако тут же сидел отец и неодобрительно поглядывал.
— Упала звезда, — ответил Павлик.
— Куда упала? — поинтересовался отец.
— Не знаю, я ее не нашел, — признался Павлик.
— Хм, — хмыкнул отец. Недоброжелательство его сменилось любопытством. — Упала звезда и, никаких следов? Ну, не огорчайся! Звезды падают часто… Умывайся и ложись спать!..
Отец Павла — Карл Андреевич, подданный герцогства Брауншвейгского, — был купцом. Он владел в Орле домом на Садовой и москательной лавкой. Как и подобает купцу, копейке вел счет и знал ей цену. Однако копейку иконе не уподоблял, не молился на нее. Если попадалось на глаза что-либо нужное, полезное для дела, для себя или для семьи, расходовал деньги не колеблясь.
Мать почитала три «К»: Küche, Kirche, Kinder; почитала не только на словах — было у нее одиннадцать детей, и забот, естественно, хватало.
У отца тоже на досуг времени оставалось мало, тем не менее он ухитрялся подмечать склонности своих наследников и наследниц и незаметно, между делом, подливал масло в огонь: то привезет токарные инструменты, то разложит на столе пестрые книжки, то расставит на рояле ноты — мол, ну-ка, кто быстрее разучит!
В семье музицировали все. Девочки рукодельничали. Мальчики умели паять и клепать, стругать, шабрить, мастерить. Словом, дети не росли белоручками.
Карл Андреевич не забыл, какое впечатление произвела на Павла падающая звезда. Не ускользнуло от его внимания, что сын допоздна засиживается над книжкой. Заинтересовался: над какой? Синяя обложка, словно золотым песком, усеяна звездами.
«Ага!» — смекнул отец и купил еще несколько сочинений по астрономии.
Спустя некоторое время владелец москательной лавки про себя отметил: «Покупка дала проценты» — сын часами пропадал во дворе, наблюдая звезды.
К рождеству Павел получил подарок — подзорную трубу. Лучшего подарка для него придумать было невозможно!
Он отыскал в мамином хозяйстве среди бесчисленных цветных лоскутов кусочек мягкой замши, чтобы протирать линзу трубы, а на металлической оболочке аккуратно нацарапал дату и год — первое января 1880.
Пятнадцатилетний гимназист был не менее счастлив, чем Галилео Галилей, впервые увидевший купол неба через свою знаменитую зрительную трубу.
Павел вычитал в книгах, что Галилей одну из труб установил на колокольне святого Марка. Оттуда можно было наблюдать далекие, невидимые простым глазом корабли, плывущие по Адриатическому морю и горы на Луне.
С крыши на Садовой открывались Ока, спящие под снегом баржи, плюгавенькие деревянные, иногда каменные, дома, десятка два церквей и соборов с их луковичными куполами и, конечно, Луна, которая прежде казалась плоской, светящейся тарелкой, а теперь предстала глазу по-иному — покрытая долинами, горными грядами, темными пятнами. Из этих пятен, если дать волю фантазии, складывалось смеющееся человеческое лицо.