— Ну, вы и озорник, Евгений Макарович! — рассмеялась горничная. — Вам ведь не дозволено! А вы уже второй раз заговариваете со мной о пиве. И даже не думаете о том, что, если я проявлю слабость и добуду вам пива, я на следующий день буду сослана уборшицей в Елабугу, в какой-нибудь филиал фирм госпожи Звонковой.
— Извините, Дуняша, — опечалился Куропёлкин. — Не подумал. Вовсе не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности. Лезет в голову всякий бред. От сытости и от скуки. Каково валяться бездельником при домашнем-то аресте.
— Евгений Макарович, лучше домашний арест, — сказала Дуняша, — чем…
Не договорила.
— Дуняш, — сказал Куропёлкин, — при нашем знакомстве вы обращались ко мне на «ты». А теперь…
— Евгений Макарович, подумайте и сами поймёте, — сказала горничная. — А что касается скуки, то у вас, скажем, есть оконце с видом, в частности, на Люк. Внимательному наблюдателю будут возможности развлечься…
42
А вот к водным процедурам сопровождающих у Куропёлкина по-прежнему было две.
Камеристки Вера и Соня.
Надо заметить, что проявляли они себя по дороге более сдержанно, нежели в прежних случаях. Среди прочего, не похохатывали и не шлёпали ладонями по заднице Куропёлкина, вызывая (в первый день пребывания подсобного рабочего в поместье) его добродушные протесты: «Не балуйте!».
В бессловии прошли обязательный путь, облака не мешали солнцу, поместье казалось пустынным, и Куропёлкин поглядывал на всхолмье, признанное им курганом, на вершине которого и размещался Люк.
Он и до прихода Веры с Соней, по подсказке горничной Дуняши, постоял у «собственного» оконца, понаблюдал за подробностями здешнего быта, встречами и разговорами людей госпожи Звонковой (вернее, жестикуляциями — как в немом кино — этих людей). Но в особенности внимание Куропёлкина привлекал Люк. И движения вблизи него, надо полагать, служителей Люка, мужиков в фиолетовых комбинезонах и в фиолетовых же бейсболках. Движение возле Люка на глазах Куропёлкина возникало дважды, и оба раза было связано со сбросом в Люк мусора. При этом крышка Люка приподымалась, явно с помощью механических устройств. И было очевидно, что она прозрачная и будто бы сотворена из хрусталя. При играх солнечных лучей на стыках хрустальных клиньев взблёскивали переливы цветов радуги.
Бывший пожарный и флотский понимал толк в механизмах и кое-что сообразил. В первом случае фиолетовые мужики сбрасывали в Люк чёрные мешки, знакомые горожанам, и крышка Люка была приподнята метра на полтора. Во второй раз к Люку подъехала мусороуборочная машина с дворовыми серьёзными ящиками, и крышка Люка воздвиглась хрустальным куполом на шарнирные опоры и даже отъехала в сторону, чтобы не мешать опрокидыванию контейнеров.
Что надо, Куропёлкин углядел.
Углядел, в каких местах фиолетовые мужики пальцами в перчатках приводили в действие подъёмные механизмы.
Но зачем это было ему надо?
Куропёлкин и сам не знал…
43
Впрочем, в хозяйстве всё пригодится, рассудил Куропёлкин.
— Какие вы нынче строгие и важные, — заявил он камеристкам.
— Просто мы внимательны к обстоятельствам жизни, — сказала Вера. — Да и вы изменились, Евгений Макарович. Нынче вы уже не такой забавник, каким были при нашем знакомстве.
— Если я и проявлял себя тогда забавником, — печально произнёс Куропёлкин, — то это всего лишь на нервной почве.
— Теперь-то под вами, похоже, твёрдая почва…
— И стал я смиренный и послушный, — сказал Куронёлкин.
— Не согласились бы, — прожурчали камеристки.
Водные процедуры прошли нынче быстрее и скучнее обычного. Удивило Куропёлкина отсутствие дворецкого Трескучего, как правило посещавшего приготовления к ночным бдениям Гавроша Фуко. Правда, в последние дни заходил Трескучий ненадолго, минут на пять или на три, видеть Куропёлкина ему было, похоже, противно, он на него и не смотрел, оставлял ему пакет с чистым специальным бельём и удалялся. Сегодня же он и вовсе не появился, а комплект со специальным бельём, естественно подготовленным Трескучим, Куропёлкин получил из рук камеристки Веры.
Не появился он и в опочивальне Нины Аркадьевны Звонковой.
Саму же госпожу Звонкову Куропёлкину пришлось поджидать до половины двенадцатого ночи. Дела, дела, дела, любезный Евгений, извините. И связанные с ними липкостями протокольных необходимостей комплиментарные фуршетные стояния и застольные сидения. И приятно, и тягомотно-пустые потери делового времени. Ну, вы понимаете меня, любезный Евгений. «Ничего себе, — подумал Куропёлкин, — уже „любезный Евгений“! К чему это и зачем?»