Горничная Дуняша подтвердила: да, хозяйка Нина Аркадьевна вернулась. Но в глазах её Куропёлкин не увидел радости, ну, вернулась и вернулась, и что?
— Из Парижа вернулась? — спросил Куропёлкин, ожидая услышать Дуняшины оценки (хотя бы предварительные) преобразований Нины Аркадьевны. И слова о всяких дамских штучках, случившихся в путешествиях госпожи в Париж и обратно.
— Из Парижа, — сухо сказала Дуняша. — Но я её пока не видела. А вам бы, Евгений Макарович, стишки сейчас бы следовало перечитать внимательнее.
Но совету Дуняши Куропёлкин последовать не смог. Его увлёк роман карфагенского писателя Апулея о Золотом осле. Да и стихи Овидия о науке любви заинтересовали и удивили его.
В отличие от Дуняши, камеристки с их воздушными натурами, барышни-плутовки Вера и Соня были возбуждены.
— Так чего вы особенно ждёте? — поинтересовался Куропёлкин.
— Всего! — заявила Вера. — Что бы довело нас до умопомрачения!
«Этак и меня они своими возбуждениями, — подумал Куропёлкин, — доведут до умопомрачения!»
Надо было успокоиться и даже в мыслях перестать называть свою работодательницу — «Нинон». Какая она для него Нинон!
Ко всему прочему, раз вернулась в поместье госпожа Звонкова, следовало ожидать и появления здесь дворецкого Трескучего, при котором и мельчайшие вольности в соблюдениях режима вряд ли были возможны.
Возбуждения камеристок никак не отразились на их служебных усердиях. Куропёлкина они обслужили с привычной уже ласковой доброжелательностью. Впрочем, нынче телесные проявления этой доброжелательности показались излишними.
«Ничего, — подумал Куропёлкин, — сейчас придёт этот изверг Трескучий и снабдит меня спецбельём усиленной строгости».
Однако дворецкий и постельничий Трескучий, если он вернулся в поместье к исполнению вампирских обязанностей, посещать подсобного рабочего при водных процедурах не посчитал нужным, и выдача спецбелья опять была доверена камеристкам.
Но может, Трескучий всё еще отсутствовал в здешней местности?
И такое не исключалось…
И было указано камеристками Куропёлкину: ожидать вызова в опочивальню в своей квартире.
71
Вызова пришлось ждать незаслуженно долго.
Куропёлкин нервничал, переваливался с боку на бок, ворчал.
Динамовские трусы оказались более свободными, нежели прежнее спецбельё. И это Куропёлкина насторожило.
Он мог предположить, что его работодательница Нина Аркадьевна так увлеклась (баба всё же!) демонстрацией своих новых прелестей и нарядов (а возможно, и подсказанных ей, или приклеенных к ней, новых поведенческих манер а-ля какая-нибудь там Катрин Денёв), то есть до того разошлась, расхвасталась и распавлинилась, что до сих пор не нашла сил сойти с подиума и прекратить вертеть перед публикой бёдрами в парижских обновках. Ей ли помнить сейчас о подсобных рабочих типа Шахерезада или Ларошфуко и их чувствах? Тут мысли акробата Куропёлкина моментально кувыркнулись. На какие такие чувства имели права Шахерезад и Ларошфуко? Ни на какие. А если бы и допустили прорастание любых чувств, те тут же должны были быть урезонены спецбельём.
Чтобы проверить свои соображения, Куропёлкин позволил себе вернуться мыслями в строки Овидия и Апулея.
Лучше бы не возвращался…
Томление снова ощутил он. Возможно, и томление не всей натуры, а лишь самой чувствительной её части. Томление сладкое…
Но оно подсобному рабочему Куропёлкину было противопоказано…
72
Тут и явилась в опочивальню оживлённая компания. Хозяйка Нина Аркадьевна и обе камеристки. Камеристки ахали и охали, продолжая восторгами одобрять красоты и приобретения великолепной госпожи. Нина Аркадьевна их восторгами была явно довольна, тело её украшало кимоно в ярчайших пятнах (крупных) и изгибах цветных полос. «От Кензо?» — будто бы в первый раз желали убедиться камеристки. «От Кензо…» — великодушно кивала Звонкова. Куропёлкина Нина Аркадьевна не замечала. Был он тут необязателен. «А бельё неужели из рыбьёй чешуи?» — не утихали камеристки. «Осетровых пород, — отвечала Звонкова. — Невесомое. И не колется. Без подогрева, но тёплое…»
— А где наш Женечка? — спросила Нина Аркадьевна, удивив своим интересом не только Куропёлкина, но и барышень-камеристок.
— Да вот же он! — рассмеялась Вера. — Унырнул с головой под одеяло. Он же у нас стеснительный!