Они поднялись, перетащили кровать к другой стене, а там, где текло с потолка, подставили миску. Но и на новом месте тоже — не успели они согреться, прижавшись друг к другу, как и тут закапало. Опять пришлось Адаму и Еве перетаскивать свое ложе, а с потолка текло все сильней, капли сыпались, как сквозь решето. Так до утра маялись молодожены со своей постелью, будто гонимые самим небом, пока не развалилась их наскоро сколоченная кровать. До самого утра пришлось просидеть на печке этой паре залетевших на край болота чибисов.
Однако новоселы чинили и лепили свое гнездо до тех пор, пока не устроились так, что со спокойным сердцем могли ждать гостя, появление которого предвещал тревожный, тоскливый взгляд Моники.
Оттуда, где восходит иссиня-темная ночь, мерцая, как дно речное, усеянное серебристыми чешуйками, с северо-запада шел чудесный чародей. Золотом и киноварью покрыл он листву деревьев, кровавым соком налил ягоды калины, и под мощным его дыханием стали падать созревшие плоды.
Он появился ранним утром, нежданно, особенно потому, что они оба хорошенько не знали, как это происходит. Муж метался туда и сюда, то вспоминая о докторе, то о бабке-повитухе, но было уже слишком поздно. Пожалуй, и не поздно, еще можно было поспеть, ведь роженица кричала полдня и, словно разрываемая изнутри, несколько раз порывалась с постели.
Кричала она так страшно, что муж убежал из избы, зажав уши и не зная, куда деваться… он совсем растерялся, начал рубить хворост, потом бросил топор, кинулся к ней, крепко обхватил все более бледневшую жену руками, и держал ее, держал, пока сам не обессилел, обливаясь липким потом.
Теперь о докторе уж не могло быть и речи. Юрас не мог уже оставить ее одну ни на минуту. А там пришлось бы еще отыскивать лошадь и повозку.
Ночью она успокоилась и, бледная, с закрытыми глазами, сказала, взяв его руку:
— Дурачок, тебе самому придется мне…
Он смутился и, затаив дыхание, ждал, когда она окликнет его, когда можно будет что-нибудь для нее сделать. Он бросался то за тем, то за другим, опять садился к ней на кровать, укрывал ее до подбородка; — нет, так не хорошо: он раскрывал ее до пояса, уголком наволочки отирая капельки пота у нее на висках. Решил-таки сбегать на усадьбу к работницам, но с полдороги вернулся. Она так и лежала на спине, молча, только глаз с него не сводила, словно стыдясь; ее раскинутые руки судорожно вцепились в подушку. Волосы у нее сбились в комок, выбившиеся пряди прилипли к мокрому лбу. Одна прядка впилась в губы.
Глаза ее становились все более тревожными, она подозвала его:
— Иди же сюда, только никуда не уходи. Умру я — одна-то.
Хотела еще что-то сказать, вдруг приподнялась и откинулась, стукнувшись головой о край кровати.
— Как лед, — проговорила она и, когда он ее переспросил:
— Моника, что — как лед?
Она ответила:
— Ничего. Это я про себя…
Оба смотрели друг на друга и ждали.
— Рассказывай мне, Юрук, говори что-нибудь…
Она еще ближе притянула его к себе:
— Ободряй меня.
Муж вздрогнул от этих слов. Он прижался к ней, но раздумывать было некогда: жена начала тяжело дышать, еще крепче сжимая его руки. Но вот она выпустила их, оттолкнула его и сбросила тяжелое одеяло. Потом хотела повернуться на бок, но Юрас удержал ее.
— Тебе больно?
— Прошло. Ой, как пусто в груди. Пить!
— Пить?
Мысль о воде бросила его в дрожь, промелькнули какие-то смутные опасения, он припомнил, что какой-то роженице повредила вода, и она умерла. Или нет, то было молоко.
— Пить, малышка… Сейчас, сейчас!
Не успел он выбежать (замешкался там, пока искал кружку, пока обмывал), как услыхал её крики.
Теперь она лежала на боку, широко раскрыв глаза и уставившись в одну точку на полу. Рассвело, Юрасу показалось, что Моника смотрит на огарок лучины. Его охватила тоска, — ведь не знает, что делать. В душе он корил себя за такую бестолковость, и опять наклонился и поцеловал ее в лоб.
Заря потоком била в окна, вдали, на краю поля призрачно чернело большое одинокое дерево.
— Если тебе… — начал он, и эта неоконченная мысль как-то передалась ей. Моника в упор глянула на него. Глаза Юраса блеснули слезами. На лбу у него горел, как медная подкова, старый шрам, — когда-то в лесу его зашибло деревом. Хотя она и не слышала конца его фразы, но в ту минуту, когда оба жили одной мукой в ожидании третьего — им на радость и на горе — она прочла его мысль в глазах и, закрывай ладонью ему рот, сказала:
— Дурачок, я не умру. Откуда ты взял?
— Я этого не говорил…