И вот уже перед Урнасом нет ни сел, ни засеянных полей, один-одинешенек стоит он в чистой воде реки и моет свое, словно илом покрытое, тело. Только что он корчевал и жег на просеке пни, готовя поле под свои посевы. Он полощется в чистой воде; вспугнутые диким зверем олени бегут берегом, бросаются в реку и плывут, рассекая грудью воду. Только рога их — целый лес рогов — качаются над водой. Урнас радуется и кричит, и голос его гулко отдается в лесу.
И дальше видит старик: в звездную ночь он сторожит свою полоску от зверя. И приближается по лесу кто-то огромный и темный, а его тень широко стелется по земле.
Страх пронизал сердце Урнаса, дубина выпала у него из рук, и грудь с грудью он схватился с медведем врукопашную. Медведь горячо дышит ему в лицо и норовит переломить ему хребет, но Урнас вцепился в его пасть, напрягая все силы, и разорвал ее, словно расколол дерево клином. По всему бору раздаётся рев умирающего медведя, но, падая, зверь увлекает на землю и Урнаса. Урнас слышит, как все тише и тише хрипит зверь, и видит его темную кровь, густой струей обагрившую зелень посевов.
Устал Урнас, разгорячился и, отдыхая, лежит рядом со своей жертвой на мягкой зелени, и видит звезды в вышине, и слышит соловьиную трель.
Засыпает он, в изнеможении охватив руками свое зеленое поле, засыпает без сновидений, крепким, вечным сном.
1940
СОЛОВУШКА
Перевела О. Иоделене
Сразу же после обеда небольшой отряд гитлеровских войск вступил в деревню. Правду говоря, это было только место, где раньше стояла деревня, так как по обеим сторонам улицы тянулись одни обгорелые развалины. Деревья фруктовых садов с едва наметившимися почками стояли голые, обугленные.
Лейтенант, сидя на возке походной кухни, поглядывал то на карту, разложенную на его коленях, то на печальные следы войны и как будто разыскивал что-то глазами. Вокруг не было видно никаких признаков жизни. Только на покинутых огородах над желтеющими подсолнечниками и цветущими грядками мака резвилась стая бабочек.
Пыльные, посеревшие лица солдат говорили об их крайней усталости, они едва тащили ноги.
Офицер остановил отряд в конце деревни, там, где дорога сворачивала к темнеющему неподалеку лесу, расходясь на три мало проезжие проселочные дороги. Озабоченные взгляды солдат устремились на начальника, который соскочил с повозки и стал разглядывать местность в бинокль.
Во время этой маленькой передышки, когда солдаты могли вытереть вспотевшие лбы и поправить вещевые мешки, вдруг раздалось пение птицы. Дрожа и рассекая воздух, эта замысловатая мелодия разливалась в тишине летнего дня. Трели птицы на короткое время умолкали, но потом раздавались еще звонче. Не только солдаты, но и сам лейтенант на мгновенье прислушались, а потом принялись искать в кустах. Раздвинув ветки придорожного березняка, они увидели на краю канавы мальчика.
Еле приметный в траве, в куртке защитного цвета, опустив босые ноги в канаву, он старательно строгал какую-то деревяшку, уперев ее в грудь.
— Эй, ты! — крикнул лейтенант и жестом подозвал мальчугана.
Прекратив работу и поспешно сунув нож в карман куртки, стряхнув с себя стружки, тринадцатилетний паренек подошел к лейтенанту.
— Покажи-ка, — сказал лейтенант по-литовски.
Мальчик вынул изо рта какую-то маленькую штучку, стер с нее слюну и протянул лейтенанту, глядя на него голубыми веселыми глазами. Это была простая берестянка.
— Искусно, мальчуган, искусно, — покачал головой лейтенант, и на мгновение его злое, неприятное лицо смягчила улыбка, которая заразительно подействовала на стоящих неподалеку и наблюдавших солдат. Все удивлялись незатейливости этого музыкального инструмента.
— Кто тебя научил этому? — снова спросил лейтенант, уже без улыбки.
— Я сам, господин… а еще я умею кукушкой…
Мальчик закуковал. Затем он снова сунул себе в рот мокрую берестянку, прижал ее языком и засвистал.