— Такая красивая девушка, и глаза умные…
Кто его знает, был ли это упрек девушке, или у ксендза другие были мысли, но у Моники выступили слезы на глазах.
«Разве она виновата, — думал тогда Юрас, — разве виноваты все мужики, что господа держат их в темноте, свободной минуты не дают, чтоб поучиться. Толстосумам — и богатство, и книги, утехи науки, и всякие фортепьяны, а нашему брату и куска хлеба не хватает. Нет, погодите, в нашей Литве так не будет!
твердил он, вспоминая мудрые слова.
Моника меньше его сокрушалась, что не умеет писать. Но когда приносили от старосты какие-нибудь бумаги для подписи, она говорила:
— Я могу только крестик поставить! — и, беря в руки карандаш, вспыхивала от смущения.
— Ну, погоди, — заметил как-то Юрас, — я тебе расскажу кое-что об этих крестиках. Ведь люди сами не понимают, что они распяты на этих крестиках. Знали бы грамоту — видели бы свой путь. А то вросли в землю, как пни.
Он думал о соседях, о людях страны и своего класса, что живут в кромешном мраке хуже кротов. Они целый день трудятся, как волы, ради корки хлеба — измученные и оборванные — смотреть на них жалко. И так с незапамятных времен! Одна утеха — как стемнеет, завалиться на печь и храпеть, пока не начнет светать, а там опять копошись в пыли, в грязи. С тоски от этой бессмысленной, бесцельной жизни одни пьянствуют, превращаются в скотов, за безделицу готовы удушить друг друга или подколоть ножом. Другие ищут утешения в костеле, но и там ксендзы поносят их в своих проповедях, оскорбляют, называют распутниками, а как им жить — не скажут.
Юрас верил, что только грамотность, только книги могут исцелить этих темных людей; когда-то его розгой подбодряли к ученью, а теперь он был одержим жаждой знаний, читал все, что попадалось под руки. Единственное принуждение оставило у него добрые воспоминания, это принуждение учиться. Он был уверен, что люди, когда все будут читать газеты и писать, быстро разберутся в том, что хорошо, что плохо, и тогда исчезнет обман и насилие.
— А по моему разумению, не так, — раздался несогласный голос, когда он толковал об этом среди своих односельчан. — Дай ты нам эту науку, еографию, или как бишь ее, не станем мы от этого счастливей. Я стар, многое помню: ничего не скажешь, люди теперь не такие темные. Когда я еще пастухом у графа был, пришло как-то письмо в деревню, так за две мили пришлось ехать, чтобы найти, кто бы его прочел. Во всем нашем приходе ты не нашел бы и двоих грамотных, а теперь мальчишки в науке больше тогдашнего ксендза разумеют, да что из этого? Как были мы голые да глупые, так и остались. Ты говоришь, — просвещение, жизнь идет вперед! Прежде на войне стреляли друг в друга из мушкета, кололи штыком, — теперь ученые люди придумали, как лучше истреблять людей. Еще и газы изобрели. Ты не обижайся, Юрас, ты ведь в деревне самый передовой, больше меня знаешь, а по моему разуму все же не так выходит. Не мозги нам новые нужны, а животы. А коли хочешь знать, самую жизнь надо менять! Деньги, богатство, ненасытность — вот всех бед причина. От этого люди звереют. Все голыми родимся, хоть одного мать в шелка, другого в лохмотья пеленает, да вот неравны мы… Через то, Юрас, мы счастья не знаем, что землю свою на полоски кромсаем, а не заодно… не коммуной живем.
Тарутис не внял в словах старика той правде, какая открылась ему много позже, и все спорил упрямо:
— А зачем, дедушка, пословицу сложили: за выделанную шкуру десять невыделанных дают?
— Будешь ты счастлив, когда царство нищих утвердится. А я тебе еще другую пословицу скажу: богатому и чорт кашу варит, а у бедного и в сычуге кость.
Начались долгие ночи, и в доме Тарутиса при свете ночника пошло ученье. Моника уже несколько вечеров сидела над букварем, — елозя локтями по столу и прижавшись к мужу, она следила за его указательным пальцем. Изредка слышалось спокойное дыхание ребенка или стрекотание сверчка, но шипенье и сопенье за столом заглушало все эти звуки. Не очень то сладок был корень ученья молодой женщине, она охотно пряла бы или молотила всю ночь, только бы не набивать голову этими мертвыми значками, из которых должны были выйти потом слова и мысли, а чего доброго и замечательные истории. Чем больше торопил муж Монику, тем горше ей было.
— А-а-а-а, ба-ба-ба, — тянула она, словно колыбельную песню.