— Юрас, Юрас…
Юрас спокойно взял ее за руку, и когда она решилась, еще дрожа от страха, снова взглянуть, всадники уже исчезли. В зале часто раздавались взрывы смеха.
Ей было хорошо, тепло. Ее стал одолевать сон, с трудом размыкала она слипающиеся веки и опять видела стадо овец, потом опять всадников, скачущих прямо на нее, и едва удержалась, чтобы не сказать мужу:
— Юрас, уйдем отсюда. Так и кажется, что они сейчас наедут на меня, растопчут… ведь я глупая такая…
Потом на экране целовались, в зале кто-то чмокнул, выражая удовольствие от поцелуя, и все этому смеялись.
— Нравится тебе? — спросил Юрас.
— Очень, очень, — ответила она и погладила его руку. Немного спустя Юрас опять спросил, интересно ли ей, но увидел, что голова Моники склонилась к нему на плечо, глаза закрыты. Она спала, и он не стал бы ее будить, если бы это удовольствие не досталось им такой тяжелой ценой. Моника проснулась. Она сама стала просить мужа, чтобы он разбудил ее, если она опять задремлет, и не давал бы ей спать, Юрас стал рассказывать:
— Пока ты спала, тут показывали, как одного убили.
Она со страхом осмотрелась и больше не засыпала. Глаза Моники перебегали с мужа на экран и в темную глубину зала, она заволновалась, не знала — говорить ли мужу, или ждать, пока он сам поглядит на нее и заметит.
— Юрас, — наконец не выдержала она, едва выговаривая слова, — м-мне… сов…сем…. нехорошо…
— Что с тобой?
— Голова кружится, худо. Ты не обращай внимания, сиди, я потерплю.
Юрас забеспокоился: что тут делать? Не дожидаясь конца фильма, пока там на экране поймают удалого всадника, — он в темноте под музыку вывел ее на улицу. Было прохладно, только что прошел дождь. Капли падали с посаженных вдоль тротуара лип. Мостовая поблескивала.
Переночевали они в Старом городе на постоялом дворе. На рассвете, услышав звяканье подков во дворе по булыжнику, армеец не мог больше уснуть, разбудил Монику, и, позавтракав, они отправились к доктору. По дороге стали расспрашивать прохожих, и, наконец, разыскали доктора, но им пришлось ждать приемных часов. Когда горничная ввела их в приемную, они оказались первыми, но и здесь пришлось долго ждать.
Потом, в тот самый момент, когда пришли еще два пациента, дверь к доктору открылась, и он позвал Монику. Когда она вышла от доктора, Юрас заметил, что жена сильно побледнела, а на глазах у нее выступили слезы.
— Ну, что? — хотел расспросить он, но она жестом объяснила, что, мол, ничего, и он немного успокоился.
Когда они вышли, он спросил:
— Операции не надо делать?
— Вот и этот последний грош содрал, — пожаловалась Моника, не отвечая на вопрос. — Я уж просила, чтоб он уступил. За что такие деньги брать! Он ведь даже не посмотрел как следует. Я ему показываю, где болит, а он трубочкой грудь слушает: «Дыши еще, еще…» Я хочу объяснить, что у меня не здесь болит, а он велит молчать. Когда рассказала ему, что порох пила, он рассердился: «Вас за это в тюрьму надо было посадить». Стал кричать: «Какая ты после этого мать!» — Я плакала, не видела, что он и делал… Вот две марки, все-таки вернул.
— Что он еще говорил?
— Говорил: «Тяжелой работы нельзя тебе работать», говорил, что нервы, велел есть яйца, сливки, молочное… Вот написал что-то. Видно, не понял, что мне нужно, и все. Молодой, без бороды.
Был уже обеденный час, когда они закусили, сделали все нужные покупки, Юрас выбрал себе косу. Ему захотелось проехаться по городу, показать жене еще кое-что, но она умоляла:
— Не надо, не хочу. Уйдем скорей отсюда. — Моника уже не говорила, что век бы тут прожила. — Меня досада берет, когда гляжу на это. И часу не хочу больше здесь оставаться. Куда ни ступишь, за все плати, и везде надувательство. И доктора эти, и все — только и норовят обобрать бедняка. Лучше и не ходить, не смотреть. Наглядишься на этих нарядных бездельников, сам испортишься, чего то захочется, куда то тебя тянет… Не для нас эти магазины, окна с приманками.
Вскоре они отправились домой пешком, так как деньги у них все вышли. Рассчитали, что доберутся домой поздно вечером, а может, при случае — кто-нибудь и подвезет. Миновав большие улицы, они вышли в предместье, где тихие просторные улочки выводили прямо в поле: на них пахнуло ветром, они увидели вдали пашни, и обоим стало легко и весело. У одного из самых последних домов они увидели старика с шарманкой в толпе ребятишек. На шарманке сидела зеленая птица с большими глазами на выкате и вынимала из коробочки конвертики.