— Да, кто его знает! Добром не отдадут. Пан — он цепкий.
Батраки окидывали взглядом господскую землю, словно увидели ее в первый раз. Глаза у всех смеялись. Не хотелось им отпускать Тарутиса, так смело говорившего о неслыханной власти, о Литве, о сейме, о равенстве. Не знали, верить ли ему, или не верить. Если бы в эту минуту кто-нибудь на самом деле предложил им: выбирайте себе участки земли, засевайте их, ставьте дома, ибо вы заплатили за них кровью и потом своих крепостных отцов и дедов, — они и не знали бы, что им делать. Ведь за всю жизнь они даром не получили от помещика и могильной ямы, а тут вдруг — на тебе — землю!
— Сто чертей! Я вам рассказываю, рассказываю, а вы мне ни слова. Что у вас тут нового, кто родился, кто женился, кто помер? Как Ярмала, все еще вас графским батогом благословляет?
— А ничего у нас нового, Юрас! Да, вот, как ты ушел в армию, Пятрас Гинча выбрал себе лучшего графского коня и ускакал к большевикам. Не встречал его?
Когда батраки поделились с Юрасом всеми новостями, Балтрамеюс Линкус отвел его в сторонку и — все видели — стал шептать ему что-то на ухо. Доброволец будто удивился:
— Да ну!.. Не знал я… — и поглядел на загон, где блеяли овцы.
— Пойди, хоть успокой ее. Тут на нее всех собак вешают… — говорил Линкус. — Не отпирайся, ведь это твой грех?
— Пойду, конечно… Значит, на меня говорят? Она, верно, проклинала меня?
— Хотела с собой покончить. Эх, что тут было!.. Топилась она. Потом все узнаешь. Пойди к ней, чтобы все видели.
Трудно было Тарутису, словно шел в бой. Он и сам не понимал, что творится у него в сердце… Топилась, хотела отравиться… Глупая девчонка! Что он ей скажет, с чего начнет? Ведь все время помнил о ней, всю дорогу о ней думал. Не будь ее, он сюда совсем бы не вернулся. А теперь, когда узнал, что она такая, его стал мучить стыд. Юрас поблизости увидел работниц из усадьбы и подумал: будут глядеть, вороны, как я с ней встречусь… Нарочно сперва подойду к ней, а не к ним.
Он уже подошел близко к работницам, ища глазами и нигде не находя Моники. Поздоровался с каждой, сразу повеселел, но глаза его все искали. Вдруг за колодцем, поодаль от всех, он увидел головку в красной косынке. Родная, милая косынка в белую горошину! Ее он узнал сразу. Заметив, что девушки переглядываются, он решительно заговорил первым:
— А где же моя Моника? Поди, забыла уже меня! — и сам почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Одна из девушек зло смотрела на него, это Марце. Он не выдержал ее взгляда. Отходя услышал:
— Задать бы такой кукушке! Нанесет яиц в чужое гнездо и улетит.
Слышала эти слова и Моника. Пока он там разговаривал, она прислушивалась, затаив дыхание, но не обернулась. Она решила — без слез, со всей горечью и желчью сказать ему в глаза так, как учила ее Марце: «Обманул ты меня, растоптал мою жизнь, чего же лезешь теперь? Столько я намучилась без тебя, писала тебе, ты не отвечал, что ж, буду терпеть и дальше». Моника заранее представляла себе, каким он будет ласковым, как начнет оправдываться, а она ему отрежет: «Убирайся, оставь меня! Ненавижу!»
Моника слышала, как он перепрыгнул через забор, как испуганно овцы лавой промчались мимо. Руки ее вдруг обессилели, ножницы будто сразу затупились… И вдруг в глазах лежавшей у ее ног овцы, как в зеркале, она увидела его лицо. Начал он не так, совсем не так, как она думала.
— Ну, что же ты, хозяюшка! Даже поздороваться со мной не хочешь?
— Не хочу!
— Долго мы не виделись. Забыла, значит, меня?
Моника ничего не ответила. Он опустился на землю рядом с нею, отнял у нее ножницы и пальцами за нос повернул ее лицо к себе:
— Поглядим-ка друг на друга! А, может, и поцелуемся? — он покосился в ту сторону, где остались девушки: кажись, никто не видит?
Снизу ладонью за подбородок он поднял ее лицо. Она все силилась отвернуться. Он притянул ее к себе и поцеловал в плотно сжатые губы.
— Что ты так насупилась? Сердишься, галочка? Ну, ну, улыбнись! Покажи-ка, покажи зубки!
Юрас хотел раскрыть ее губы, как лепестки цветка, но Моника не улыбнулась, посмотрела на него спокойно, как на незнакомого, а в груди ее поднималась жалость и робость. Он видел, как что-то подступает у неё к горлу, и она, словно глотнув, с трудом выдавила:
— Пусти!
Глядела она мимо него в поле. Глядела долго, потом сказала:
— Зачем ты пришел?
— К тебе пришел. А ты и не рада?
Она еще раз взглянула на него, сняла руку с его колен и прикрыла глаза. Косынка соскользнула с ее головы, и Юрас увидел коротенькую, вздрагивающую, как овечий хвост, косичку. Он обнял ее, притянул к себе. Спрятав голову под его солдатскую шинель, девушка заплакала. Плакала она не от горя, горе растаяло от первого же его слова, а от радости. Будто туча отбушевала грозой, пролилась и размягчила землю, — бирюзой цветущего льна светились ее открывшиеся глаза.