— Юрук… что это со мной… я… — голос ее прервался, как она ни старалась овладеть собой. — Я…
— Ну полно, дурочка, полно, — ласкал ее Юрас.
— Э, да у тебя разорвано, дай-ка я зашью… — говорила Моника уже спокойная, ясная, потянув к себе полу его куртки. Она вынула из кофты иголку с ниткой и с женской аккуратностью стала чинить одежду солдата.
Это проявление материнской заботы об опрятности растрогало Юраса больше, чем ее слезы. Дорогие, милые ее руки хлопотали тут у самой его груди. Окончив шитье, она наклонила голову и откусила нитку у самого его тела… Его будто в самое сердце кольнуло что-то. Он прижал ее к себе и поцеловал еще раз.
— Как хорошо ты умеешь!.. Ты сейчас совсем другой… — говорила, задыхаясь, девушка. — Я тебя издали узнала, за милю. Думала, что ты не подойдешь.
Юрас успокаивал ее, гладил и, задержав руку там, где было дитя, шопотом спросил на ухо:
— Значит, скоро уже?
Моника вспыхнула.
— Не надо, Юрас… не говори про это. Все знают, как собаки на меня лают.
Моника опять часто дышала, глаза ее затуманили слезы.
— Трудно тебе с ним?
— Ох, сколько я вытерпела. Сколько обо мне тут трепали языки, как они меня срамили… Я утопиться хотела… в воду по самую шею забрела… а вода холодная… не хотелось мне умирать… Думала, сбежал ты… все так и говорили, что ты никогда не вернешься…
— Ну, ну, не надо, полно!
— В голове туман стоял… наглупила… выпила пороху, подговорила меня бабка Ванагене. Не хотелось мне, чтобы он без отца родился, угла своего не имел бы. Вот я и решилась его отравить, бабка велела пороха выпить. Худо мне было, некому было и помочь, все внутренности перемешались. Больно, поди, и ему было… вертелся он, бился… Только большой уж был, вот и выжил. Так мне жалко потом его стало. Когда, бывало, потом он долго не отзывается, я перепугаюсь. Последнюю неделю он все спал, а сегодня, как ты пришел, он опять зашевелился. Отца почувствовал… Ну теперь не боюсь я злых языков и сплетен, ничего не боюсь, только бы он здоровым родился!..
Давно уже в усадьбе звонили на обед, а Моника все еще сидела над связанной, наполовину остриженной овцой и рассказывала солдату о своих страданиях, изредка утирая глаза уголком косынки. Рассказала, как ей написали письмо к Тарутису, как скрывала она свое несчастье и как девушки посылали связанные ими носки и варежки солдатам. Она тоже в одну пару варежек положила свое письмо. Но писала за нее грамотная подружка. Она думала, что авось письмо попадет тому, кому предназначено. Отвезли эти подарки, а ответа она так и не дождалась. Раз во сне увидела свою варежку на отрубленной руке.
Все рассказала ему Моника, даже о снах, а сама не могла наглядеться на него, лаская глазами, когда он рассказывал ей о сражениях, о независимости, о земле, о новой жизни для батраков и крестьян, обо всем том, что ей и во сне не снилось.
Потом она робко спросила:
— А ты не бросишь меня? Не бросай, Юрас. Если не хочешь жениться на такой, не женись, будем так жить. Я буду стирать тебе, буду ходить за тобой лучше матери.
Юрас не требовал никаких обещаний, называл дурочкой, растяпушкой. Ради нее ведь он сюда вернулся, ради новой жизни, которая здесь начнется!
Вдалеке от хуторов и помещичьей усадьбы Вишинскине, над речушкой, на границе господских владений стоял старый полуразвалившийся амбаришко, строенный еще графом для рыболовных снастей. Давно им уже никто не пользовался, от крыши до фундамента — понемногу ободрали его для своих костров выезжавшие в ночное пастухи. Походив, осмотрелся в этой развалине Тарутис и решил свить там себе гнездо. Денег-то у него и на коробку спичек не было. Поговорил с Ярмалой, управляющим, оставшимся после бегства графа полномочным хозяином имения Вишинскине, и тот разрешил ему здесь поселиться. А дальше он своими силами все привел в порядок: крышу Тарутис покрыл камышом с ближнего болота: натаскал мха и законопатил щели в стенах: поросший крапивой пол он выравнял и утрамбовал; кое-как сам сложил печку. Он рассуждал так: до раздела земли пройдет год-другой, всяко может случиться, а так — хоть крыша над головой будет своя. Через две недели основные работы были закончены. Глядя на свое «аистово гнездо», доброволец испытывал большую радость. В эти дни стройки он как будто снова зарылся в окопы: не мылся, не брился, спал не раздеваясь, — весь, как говорится, чешуей оброс. Наконец пришел день, который бывает большим днем и в птичьей жизни, — когда вводят в дом хозяйку и подругу.