— А что?
— А то… Мне вот в город ехать надо.
— Как в город?
— А так. Бабушка еще вчера просила. С утра просила съездить, да ты помешала. Ну и теперь, чай, не поздно. Бабушке скажешь — сама виновата. Я ее просила утром напомнить, а она не напомнила, забыла от радости. Как же! Внучка любимая с дырьями приехала! Так что ты ей скажи — я вспомнила, что в город-то надо. А она знает зачем… Может, там заодно и переночую, чтобы взад-вперед не мотаться.
Пока она шла к кассе, покупала билет на конфетные деньги, а потом ждала электричку на платформе, она все еще надеялась, что Райка в конце концов сможет ее уговорить, сможет что-нибудь такое убедительное найти, что-нибудь такое, что действительно помешает Наташе сесть в электричку. Но у Райки все доводы были какие-то беспомощные, несостоятельные: и что бабушку Дусю обидит Наташин уезд (будто бы ее Наташу, не обидели), и что обед, приготовленный на троих, пропадет, и что ночевать Райка в чистом поле без Наташи боится. Тем более что бабушка на ночь глядя может уйти к Петровне и обязательно припрет Райку колышком. Наташа даже разозлилась на эту Райкину несостоятельность. Вот призналась бы та, что собралась целых два дня погостить у своей ненаглядной бабы Груни в Князьевке, вот призналась бы, что гостит у бабы Дуни по дороге от бабы Груни, а бабу Дуню потому и называет Дуней, что она с бабой Груней рифмуется… Вот тогда Наташа, пожалуй бы, и осталась. Ей ужасно не хотелось влезать в электричку и ехать в город. Но Райка не собиралась взрывать своей дипломатии, и Наташа в электричку все-таки влезла.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Если за зиму Наташа отвыкала от таганка и рукомойника, то за лето она обычно отвыкала от города и, когда наведывалась туда во время каникул, каждый раз воспринимала его по-новому и по-разному. То он был неприветливым и пыльным, с жарким ветром, несущим по асфальту тяжелую пыль. То встречал Наташу спокойный и чистый от политых улиц, еще не расшумевшийся и не уставший и вдруг сразу такой родной. Так бывало, когда она приезжала утром.
Сегодня же он показался ей раздраженным, крикливым и недовольным чем-то. На Привокзальной площади стояла длинная очередь на такси, троллейбуса почему-то долго не было, и теперь у первого подошедшего была давка. Возле рыбного магазина продавали живых раков, за ними стояла тоже длинная очередь, они еще шевелились, и хоть бы кто-нибудь их пожалел! В довершение всего Наташа, спохватившись, обнаружила, что на ней те самые прошлогодние полуботинки из чулана, надетые ею специально для грязных и мокрых совхозных дорог. На полуботинки налипли комья глины, в городе же было сухо, и на чистом асфальте полуботинки эти выглядели диковато.
К своему дому она пошла малолюдными переулками, смущенно отводя глаза, когда попадались на пути прохожие, и чувствуя себя ужасно неловкой и даже глупой. Странно это было — чувствовать себя глупой из-за полуботинок. Еще более странным было то, что проклятые эти полуботинки, на которые почти все обращали внимание, вытеснили куда-то из Наташиной головы все самые главные мысли и даже (что было уж совсем невероятным) Алю вытеснили, не говоря уж о Райкиных сережках. Из-за чего, собственно говоря, обиделась-то? Из-за чего приходится вот теперь топать по городу в грязных полуботинках? Ну, подарили Райке сережки, и пусть носит на здоровье! Маленькая она еще, малявка, и пусть себе радуется… Как назло, часть дороги к дому приходилась на центральные улицы, и Наташа, минуя этот кусок дороги и чувствуя полуботинками взгляды прохожих, на редкость враждебно и неприязненно настроилась и против прохожих, и против самого города. «А у нас вот так все ходят! И ничего! — говорила она все более наглеющим взглядом тем прохожим, что удивленно поглядывали на ее полуботинки. — Все ходят. И ничего. Попробуйте-ка пол-лета по грязи вокруг огурцов проползать!»
Домой она шла, не очень-то уверенная в том, что попадет в квартиру. Ключа у нее с собой не было, отец мог сегодня работать во вторую смену, а мать еще вчера должна была вернуться в свое поле — то самое поле, с которым было связано: одно из волшебных и таинственных слов-закликаний из глубины Наташиного детства. Поле это всегда представлялось Наташе длинным рядом красивых холмов, похожих на холмы с барбарисом, и в поле этом не росли ни пшеница, ни овес, ни картофель. Холмы перемежались с глубокими и тоже очень живописными оврагами (все это у матери называлось прозаично «положительный и отрицательный рельеф местности»). Ну, а где-то там, за холмами и за оврагами, у самого горизонта, на краю этого необыкновенного поля, непременно вдали от людского жилья, возвышались высокие, странные и таинственные курганы, где хранилось не скифское золото, не гробницы вождей и не клады. Хранились в них, в безлюдной вековой тишине, вековые реперы. Мать называла их по-простому, по-рабочему — репера. Ведь для нее это слово было самым обычным, таким же, как другие ее рабочие слова — буссоль, нивелир, абрис… Но Наташа думала о них только так, красиво, по-волшебному — вековые реперы.
* * *