— Не развали! Моя труба! — весело вопила и Наташа, вползая к отцу на крышу. — Моя!
— Твоя! — смеясь, подтвердил отец.
И под этот добрый возглас «твоя» Наташа отсюда, с высоты бабушкиной крыши, увидела то, что было за Князьевским лесом. Там был далекий синий горизонт, а за ним угадывалась огромная могучая равнина… И хоть лес стерег ее от Наташи, выставив в небо густой ряд темных крон, все равно это была могучая, великая равнина — ее, Наташина, равнина.
То был самый веселый день в Наташиной жизни. Потому что они собрались у бабушки все вместе, потому что было хорошее утро, потому что она увидела, где кончается лес, и знала теперь, что есть у нее не только картофельное поле, рыжие бугры и желтые холмы с барбарисом, но еще и эта огромная, великая равнина, на которую, как рассказала потом мать, когда-то сама Земля двинулась в наступление, да не справилась, сломалась, сбилась Уральскими горами. И там, на той великой, необъятной равнине, конечно же, были вековые реперы.
Тот день был самым веселым еще и потому, что трубу они с отцом все-таки развалили, вытащив из нее, из озорства, два совсем дряхлых кирпича, которые все равно скоро сами бы вывалились. А бабушка Дуся это заметила, и они потом трубу ремонтировали, и так отремонтировали, что она вот до сих пор никак не развалится.
* * *Он принес ей гороховый суп, котлеты с макаронами и компот. Больше в меню ничего не оказалось.
— Это они сегодня что-то сплоховали, — сказал он виновато, выгораживая свою родную столовую. — Вообще-то они в последнее время совсем неплохо научились готовить.
Ложку он держал крепко, всей ладонью — словно ел не из тарелки, а из походного котелка, — и в нем сразу появлялось что-то фамильное, солдатское. В нем вообще было много от их с Наташей фамилии. Непонятно было, за что мать так часто его жалела, такого солдатского, крепкого, с сильными руками. Бот и мать, и даже Наташу страшила новая, совсем неизвестная печь, которую сооружали у него на заводе, у которой ему придется теперь работать и которая еще неизвестно как поведет себя… А его самого не страшила ни капли. И новый способ производства стекла, с которым он еще совсем не был знаком, тоже. «Безлодочный, — объяснил он Наташе. — А лодочный — это такой, когда стекло идет вот так». Он складывал ладони лодочкой, объясняя, и Наташа со страхом представляла, как проходят сквозь его ладони раскаленные стеклянные струи… Или же виделось ей такое: плыл раньше отец по огненной стеклянной реке в прочной и надежной лодке, а теперь лодку у него отобрали, и придется ему добираться к берегу огненной реки безлодочно, вплавь. А он не боялся.
Однако же Наташа давно заметила: приезжая в совхоз на день-два, он никогда не чувствовал там себя гак уверенно, как на своей огненной реке. Старался не попадаться на глаза жителям, за три версты обходил ишутинскую контору, словно считал себя виноватым в том, что делает своими крепкими руками такую хрупкую вещь, как стекло, а не пашет землю, не борется с фитофторой, не лязгает железом по утрам в мастерских…
— Аля уехала и не пишет, — не выдержала, в десятый раз пожаловалась ему Наташа, и он в десятый раз успокоил ее:
— Обязательно напишет! Вы же с детства дружили!
— Мало ли что бывает в детстве. Детство — одно, а жизнь — другое.
— А разве детство — не жизнь?
Странный начался у них разговор. Он почти слово в слово повторял тот, последний их спор с Алей.
— Жизнь! — Наташа с удивлением прислушалась к тому, как осторожно, исподтишка крадется в ее голос Алина интонация. — Жизнь, конечно. Для среднего школьного возраста. А потом-то все заново.
Все это прозвучало как-то совсем неискренне — из-за Алиной интонации, — и Наташа это почувствовала, и отец тоже, но он ничего ей не сказал. Он только посмотрел на нее фамильно. Так он очень редко смотрел на Наташу… Но все-таки промолчал.
А Наташа тогда не промолчала, тогда она не выдержала и крикнула Але: «Ты никогда не увидишь своего Кронштадта!»
— А ты был когда-нибудь в Кронштадте? — спросила она с вызовом, хотя знала прекрасно, что в Кронштадте он никогда не был.
— А при чем здесь Кронштадт? — не сразу спросил он, видимо удивленный таким неожиданным переходом к совсем посторонней вроде бы теме.
— А говорят, там есть мостовая из железа.
— Про мостовую я не знаю, — сказал отец. — А вот нуль Кронштадтского футштока есть.
— А что это такое?
— А там установлен специальный футшток, и от его нуля ведется счет высотам.
— А! Это то же самое, что вековые репера из маминой геодезии, — сделав голос разочарованным, протянула Наташа. — Неинтересно.
— Да. Из маминой геодезии. И представь себе, почти все моря — и Черное, и Азовское, и Каспийское, и даже Тихий океан — лежат ниже этого нуля, — ответил он подчеркнуто холодновато, обидевшись, наверно, и за мать, и за ее геодезию, и за вековые реперы, хотя за реперы надо было обижаться Наташе на саму себя, потому что сказала про них — репера.