Было время, когда ему казалось, что на свете много женщин, гораздо, более привлекательных, чем его жена. Он женился не из любви, а из корысти, был беден, честолюбив. Попав в круг людей состоятельных, научился выглядеть респектабельно, но респектабельным человеком не стал. Он сделался охотником за женщинами. Они все казались ему соблазнительными. И он, не жалея сил, добивался их благосклонности. Романы его начались совсем не на фабрике. Фабричные интрижки были скорее инерцией его прошлой разгульной жизни. Но по мере того, как расширялся круг его любовных связей, он начинал всё больше и больше ценить Силвию за её кроткий нрав, ум, терпимость, а главное, за её преданность и любовь к нему. После очередного романа Умберто возвращался к ней с радостью и со временем понял, что любит её. Но эта любовь не мешала ему вновь и вновь увлекаться. При этом он считал, что любовь Силвии беспредельна, и она всё ему простит. Решение Силвии было для него неожиданностью. Оно оскорбило его, возмутило, обидело до глубины души. Но обида сгладилась, ведь у Силвии было больше причин чувствовать себя обиженной и оскорблённой... А когда Умберту перестал обижаться, то понял, что должен вернуть себе Силвию. И работу!
Пока он возвращал себе работу. И работал на совесть. Но на фабрике, то и дело невольно вспоминал Нину. Чаще с озлобленностью, но вспоминал.
Вспоминала об Умберту и Нина. Вернее, не об Умберту, а о фабрике, о своих подругах, о том, как пыталась наладить производство. Сидеть одной дома ей было скучно. Нина была слишком деятельной натурой, чтобы ограничиться домашним хозяйством. Поначалу она, правда, радовалась новому дому, надеялась, что мать переселится к ней, но Мадалена стояла на своём и переезжать не собиралась. Она навещала дочь, ей больше всего нравилась ванна, где можно мыться, сколько хочешь, и никто тебя не торопит, но независимость ей была дороже всего. Соседкам она рассказывала со вкусом и удовольствием, как хорошо теперь живёт её Нина и как много у неё комнат и какие они светлые. Соседки завистливо поджимали губы, недоверчиво качали головами и делали предположения, почему Мадалена не отправляется в этот рай.
— Зять сволочь, — говорила одна.
— Нина не зовёт, — говорила другая.
— Мадалена врёт, — говорила третья.
А Мадалена только усмехалась про себя. Её радовало благополучие дочери, настолько радовало, что больше ничего и не нужно было.
— Внучонка дождусь, а там и умирать можно, — говорила она и сама смеялась, понимая, что как только народится внучонок, ей будет не до смерти.
Но с внучатами молодые не торопились, не получалось пока с внучатами, и Нина изнывала от скуки. Вечерами, когда Жозе Мануэл приходил с работы, она вновь и вновь затевала разговор про былые времена, про свою работу на фабрике. Она даже стала задумываться о том, не стоит ли Жозе Мануэлу получить свою часть наследства и не завести ли им здесь пекарни.
— Вот увидишь, я бы с ними справилась, — говорила Нина. — Я многое поняла, многому научилась. И потом, я бы нашла знающих людей себе в помощники и у них продолжала бы учиться. Ну что скажешь?
Жозе Мануэлу такие разговоры не нравились. Иногда он даже злился. Он не понимал, чего ещё Нине нужно. Зачем ей эти пекарни? Он печёнкой чувствовал, что стоит завести речь о наследстве, и прекрасные отношения с матушкой полетят в тартарары. Неужели Нина этого не понимает?
Нина вздыхала. Сама написать свекрови о пекарнях она пока не решалась. Но ей очень, очень этого хотелось. Она уже представляла себе чаны с тестом, запах свежего хлеба, лотки с булками, тележки с осликами, которые развозят хлеб по лавкам… Она, с удовольствием прикидывала, какие обязанности у неё будут. У неё возникали уже, вполне, конкретные вопросы: сколько этих пекарен, да сколько в них народу? И ещё надо спросить... И ещё...