Я больше не жалуюсь на порывы дождя. Волшебство моего ремесла раскрывает передо мной мир, где через два часа ждет меня схватка с черными драконами, с вершинами, увенчанными прядями синих молний; мир, где с наступлением ночи, раскрепощенный, я проложу свой путь по звездам.
Так происходило наше посвящение, и мы отправлялись в рейсы. Эти рейсы по большей части бывали благополучны. Спокойно, как профессиональные водолазы, ныряли мы в глубины наших воздушных владений. Теперь они хорошо изучены. Летчик, механик, радист не отдаются на волю случая, а запираются в лаборатории. Они подчиняются игре стрелок, а не движению пейзажа. Снаружи во мраке — горы, но это уже не горы, а невидимые силы, чье приближение нужно рассчитать. Радист под лампой прилежно записывает цифры, механик наносит отметки на карту, а пилот выправляет путь, если горы снесло в сторону, если вершины, которые он собирался обогнуть слева, в тиши и тайне военных приготовлений развернулись для удара в лоб.
А дежурящие на земле радисты — все одновременно — прилежно пишут в тетрадках под диктовку товарища: «Ноль часов сорок минут. Курс двести тридцать. На борту никаких происшествий».
Так путешествует экипаж сегодня. Он не ощущает, что находится в движении. Он отдален, как ночью на море, от каких бы то ни было ориентиров. Но дрожь, которой наполняют эту освещенную комнату моторы, преображает ее. Но время бежит. Но на циферблатах, в радиолампах, в стрелках творится какая-то невидимая алхимия. Секунда за секундой таинственные жесты, приглушенные слова, напряженное внимание готовят чудо. И когда наступает час, пилот с уверенностью может прижаться лбом к стеклу кабины. Золото родилось из Небытия: оно лучится в огнях посадочной площадки.
И все же у всех нас были рейсы, когда на расстоянии двух часов полета от аэродрома, поразмыслив над своим положением, мы внезапно чувствовали себя дальше от него, чем если бы были в Индии, — так далеко, что не было даже надежды на возвращение.
Так случилось с Мермозом, когда он впервые пересек па гидроплане Южную Атлантику и на исходе дня приблизился к району Пот-о-Нуара. Он увиден, как прямо перед ним с каждой минутой все теснее, словно строящиеся стены, сходятся хвосты ураганов. Потом ночь пала на эти приготовления и скрыла их от него. Час спустя, выбравшись из туч, он очутился в фантастическом царстве.
Черные, на вид неподвижные, как колонны храма, вставали здесь смерчи. Их раздувшиеся вершины подпирали низкий и мрачный свод бури, но сквозь разрывы свода полосами падал свет, и полная луна сияла между колоннами, освещая холодные плиты моря. И от просвета к просвету, огибая гигантские столбы, в которых неумолимо рокотало вздыбленное море, пробираясь четыре часа кряду вдоль лунных струй, Мермоз двигался среди пустынных руин к выходу из храма. Зрелище это так захватило его, что, только преодолев Порт-о-Иуар, Мермоз заметил, что ему даже не было страшно.
Помню я и часы, когда расступаются границы реального мира. В ту ночь все данные, сообщенные мне по радио аэродромами Сахары, оказались ложными и ввели в заблуждение радиста Нери и меня. Когда сквозь просвет в тумане внизу замерцала вода и я круто повернул к берегу, было неизвестно, как далеко мы ушли в открытое море.
Мы не были уверены, что доберемся до берега, — могло не хватить горючего. А добравшись до берега, нужно было еще найти посадочную площадку. Между тем настало время захода луны. Мало-помалу из-за отсутствия угловых данных мы, уже глухие, становились и слепыми. Луна затухала, как тлеющий уголь, в тумане, похожем на снежную отмель. Небо над нами затягивалось тучами. Между туманом и тучами, в мире, лишенном света и жизни, продолжали мы свой полет.
Аэропорты, отвечавшие нам, отказывались определить наше положение: «Местонахождение неизвестно… Местонахождение неизвестно», — так как наш голос доносился до них отовсюду и ниоткуда.
И внезапно, когда мы уже потеряли надежду, впереди, слева у горизонта, показалась светящаяся точка. Я почувствовал бурную радость; Нери наклонился ко мне, и я услышал, что он поет! Это мог быть только аэропорт, только маяк. Ведь ночью вся Сахара погружается во тьму, расстилаясь огромной мертвой территорией. Между тем огонек померцал-померцал и потух: мы взяли курс на заходящую звезду, мелькнувшую над горизонтом между полосой тумана и тучами.
Снова и снова появлялись огоньки; со смутной надеждой мы брали курс поочередно на каждый из них. И когда огонек не исчезал, мы проделывали последнюю попытку: «Впереди огонь, — сообщал Нери аэропорту в Сиснеросе. — Трижды погасите и зажгите маяк!» И Сиснерос гасил и зажигал маяк, но жестокий свет, с которого мы не спускали глаз, не мигал — неподкупная звезда.
Несмотря на все уменьшавшийся запас горючего, мы каждый раз клевали на золотой крючок, каждый раз казалось — это настоящий свет маяка, каждый раз казалось — это спасительная площадка, жизнь, и мы снова брали курс на другую звезду.
И тогда мы почувствовали, что в поисках настоящей планеты — нашей планеты, той единственной, где находятся привычные пейзажи, дома друзей, милые сердцу люди, мы оказались затерянными в межпланетном пространстве среди сотен недосягаемых планет.
В поисках единственной планеты, на которой… Я расскажу вам, какая мне представилась картина, хотя, быть может, это и покажется ребячеством. Но присущие человеку заботы не исчезают даже в часы опасности, и я хотел есть и пить. И я думал: если только доберемся до Сиснероса, то, наполнив баки горючим, продолжим путь и ранним прохладным утром приземлился в Касабланке. Конец работе! Мы пойдем с Нери в город. Найдем маленькое кафе, открывающееся на рассвете… Усядемся с Нери за столик и, вдали от опасности, будем пить кофе с горячими рогаликами и смеяться над прошедшей ночью. Нери и я — мы получим от жизни этот утренний дар. Так старая крестьянка познает своего бога лишь с помощью образка, наивной ладонки, четок, — чтобы воздействовать на нас, нужен простой язык. Так и для меня радость бытия сосредоточивалась в первом глотке горячего ароматного кофе, в этой смеси кофе, молока и пшеницы, через которые ощущаешь свою связь с тихими пастбищами, экзотическими плантациями и жатвой, ощущаешь свою связь с землей. Среди стольких звезд есть лишь одна, создавшая чашу этого ароматного напитка для нашей утренней трапезы.
Но все больше становились непреодолимые расстояния между нашим кораблем и обжитой землей. Все богатства мира сосредоточивались для нас в пылинке, затерянной среди созвездий, и астролог Нери, пытавшийся распознать ее, не переставая, возносил мольбы к звездам.
Внезапно он стукнул меня кулаком по плечу. На записке, о которой оповещал этот тумак, я прочел: «Все в порядке, принимаю прекрасное сообщение…» С бьющимся сердцем ждал я, пока он перепишет для меня эти пять или шесть спасительных слов. Наконец, я получил его — этот дар небес.
Сообщение шло из Касабланки, откуда мы вылетели вчера вечером. Передача задержалась, и оно настигло нас внезапно в двух тысячах километрах от города в то время, когда, затерянные над морем, мы блуждали между туманом и тучами. Это была телеграмма от правительственного чиновника в аэропорте Касабланки. Она гласила: «Господин Сент-Экзюпери вынужден просить Париж наложить на вас взыскание: при вылете из Касабланки вы развернулись чересчур близко от ангаров». Верно, я развернулся чересчур близко от ангаров. Верно и то, что, рассердившись, человек этот лишь выполнял свои обязанности; в канцелярии аэропорта я смиренно выслушал бы упреки. Но они настигли нас там, где не следовало нас настигать. Неподходящий был разговор среди чересчур редких звезд, в полосе тумана, над угрожающим морем. Мы были хозяевами своей судьбы, судьбы почты и судьбы корабля; не так-то легко нам было сохранить жизнь, а человек этот вымещал на нас свою мелочную злобу. Но, вместо того чтобы рассердиться, мы оба — Нери и я — почувствовали внезапный прилив восторга. Здесь мы были хозяевами. Он помог нам сделать это открытие. Не заметил он, что ли, по нашим нашивкам, этот ефрейтор, что нас произвели в капитаны? Он вторгался в наши грезы, когда мы сосредоточенно кружили между Большой Медведицей и Стрельцом, когда взволновать нас могло лишь событие такого масштаба, как предательство луны.