Каждый шаг прогресса вытеснял нас чуть дальше из круга едва приобретенных привычек. Мы поистине эмигранты, еще не создавшие себе отечества.
Мы молодые варвары, у которых новые игрушки все еще вызывают изумление. Отсюда и наши авиационные гонки. Такой-то поднялся выше, промчался быстрее. Мы забываем, ради чего заставили его мчаться. На время сама гонка приобретает большее значение, чем ее цель. И так во всем. Для колониального солдата, закладывающего фундамент империи, смысл жизни в завоеваниях. Солдат презирает колониста. Однако разве устройство этого колониста не было целью завоевания? Воспламененные успехами прогресса, мы использовали людей для прокладки железных дорог, для строительства заводов, для бурения нефтяных скважин. Мы позабыли, что цель всех этих строек — служить людям. Пока мы завоевывали, наша мораль была моралью солдат. Но теперь надо осваивать. Надо поселиться в этом новом доме, не имеющем пока своего лица.
Для одних истина была в том, чтобы строить, для других она в том, чтобы — обжить.
Нет сомнения, что наш дом станет больше похож на человеческое жилье. Да и в машине, чем она совершеннее, тем сильнее выступает на первый план ее назначение. Кажется, что все технические усилия человека, все его расчеты, все бессонные ночи, проведенные за чертежами, в конечном итоге находят внешнее выражение в простоте форм. Словно требовался опыт многих поколений, чтобы мало-помалу выявить контур колонны, корпуса судна, фюзеляжа самолета, вернуть им первичную чистоту линий изгиба груди или плеча. Кажется, что работа инженера, чертежника, конструктора находит внешнее выражение в полировке, в сглаживании. Она устраняет громоздкость соединений, приводит в равновесие крыло, чтобы оно не бросалось в глаза, чтобы оно не было крылом, прикрепленным к фюзеляжу, а было бы полным развитием форм, освободившихся, наконец, из своей оболочки, чтобы все это стало как бы чем-то само-зародившимся, таинственно спаянным воедино, как поэма. Видимо, совершенство достигается не тогда, когда нечего больше добавить, а тогда, когда ничего больше нельзя отсечь. На вершине своего развития машина как бы перестает быть машиной.
Таким образом, совершенство изобретения состоит в том, что уже не замечаешь самого изобретательства. Как в инструменте постепенно стерлась всякая видимость механизма и мы получили предмет, столь же естественный, как отшлифованный морем голыш, так и с машиной: чем больше ею пользуешься, тем меньше помнишь, что это машина.
Когда-то она нам казалась сложным заводом. Сегодня мы забываем, что мотор вращается. Он отвечает своему назначению вращаться, как сердце — требованию биться, а мы же не обращаем внимания на то, что сердце бьется. Внимание наше больше не приковано к орудию. За орудием и через него мы снова обретаем мать-природу — природу, близкую садовнику, мореплавателю или поэту. Пилот при взлете входит в соприкосновение с водой и с воздухом. Когда моторы запущены, когда гидроплан бороздит воду, корпус его гудит, как гонг в ответ на удары волн, и человек может следить за происходящей работой по сотрясению своего тела. По мере того как самолет набирает скорость, секунда за секундой растет и его мощь. Человек чувствует, как в этих пятнадцати тоннах вещества созревает сила, которая сделает возможным полет. Пилот сжимает в руках руль, и эта мощь вливается, как некий дар, в его подставленные ладони. И по мере того как он получает этот дар, металлические части управления становятся передатчиками велений человека. Когда мощь эта окончательно созрела, пилот легчайшим движением, как бы срывая цветок, отделяет самолет от воды и утверждает его в воздухе.
IV. Самолет и планета
Самолет — несомненно машина, но и замечательное орудие познания. Это орудие позволило нам открыть подлинное лицо земли. В самом деле, дороги веками вводили нас в заблуждение. Мы были подобны государыне, пожелавшей посетить свои земли и посмотреть, радуются ли подданные ее царствованию. Для отвода глаз придворные установили вдоль дороги красивые декорации и наняли плясунов. Помимо тонкой путеводной нити, государыня ничего не увидела в своем царстве и не узнала, что на просторах полей ее проклинают мрущие с голоду крестьяне.
Так и мы брели вдоль извилистых дорог. Эти дороги избегают бесплодных земель, скал, песков; они служат нуждам человека и тянутся от родника к роднику. Они ведут крестьян от амбаров к пшеничным полям, принимают поутру на пороге хлевов еще заспанный скот и выводят его к люцерне. Они соединяют деревню с деревней, ибо жители деревень сочетаются браками. И даже если какая-нибудь дорога отваживается пересечь пустыню, то десятки раз она пускается в обход, чтобы отдохнуть в оазисах.
И вот, обманутые извивами дорог, как утешительной ложью, проезжая столько орошенных земель, столько фруктовых садов, столько лугов, мы долго приукрашивали нашу тюрьму. Мы верили во влажность и мягкость планеты.
Но зрение наше заострилось, — и мы сделали жестокое открытие. Благодаря самолету мы узнали прямой путь. Стоит нам подняться над землей, как мы покидаем дороги, отклоняющиеся к водопоям и хлевам или змеящиеся от города к городу. Отныне свободные от милой сердцу зависимости, избавленные от необходимости в родниках, мы берем курс на дальние цели. Тогда только с высоты наших Прямолинейных траекторий открываем мы основу основ планеты — фундамент из скал, песка и соли, на котором, словно мох между камней развалин, иногда отваживается цвести жизнь.
И вот мы превращаемся в физиков, в биологов, наблюдающих в глубине долин прекрасные творения цивилизации, расцветающие, словно парки, когда им благоприятствует климат. Пользуясь иллюминаторами, как научными приборами для наблюдений, мы судим о человеке в масштабах вселенной. Мы по-новому перечитываем свою историю.
Немного южнее Рио Галлегос пилот, направляющийся к Магелланову проливу, пролетает над потоком давно застывшей лавы. Ее двадцатиметровая толща давит на равнину. Дальше летчику попадается другой, третий поток, а затем уже на склоне каждого бугра, каждого холма, высотой в двести метров, открывается свой кратер. Здесь нет и в помине гордого Везувия: жерла гаубиц расположены прямо на равнине.
Однако сейчас все успокоилось. Тишина кажется странной в этом не выполняющем своего назначения ландшафте, где, бывало, тысячи вулканов, изрыгая огонь, перекликались гигантскими подземными органами. Ныне же летишь над безмолвной землей в уборе черных ледников.
А дальше — еще более древние вулканы, уже одетые золотым газоном. В жерле вулкана, подобно цветку в старом горшке, растет подчас дерево. При свете меркнущего дня равнина кажется великолепной, как парк с подстриженными лужайками, и только едва-едва вздымается вокруг гигантских жерл. Пробежит заяц, взлетит птица ~ жизнь завладела новой планетой, звезда покрылась добрым тестом земли.
Наконец, перед Пунта-Аренас сглаживаются последние кратеры. Ровная поросль скрадывает изгибы вулканов, придает их очертаниям мягкость. Каждая трещина заделана этим нежным льном. Земля гладкая, склоны отлогие, и забываешь об их происхождении. Трава стирает со склонов холмов мрачные знаки прошлого.
А вот и самый южный город на земле, обязанный своим существованием случайному скоплению грязи между первобытными полями лавы и южными льдами. С какой силой ощущаешь здесь, так близко от черных потоков, чудо существования человека! Удивительное совпадение! Как, почему путник посетил уготованные ему сады, в которых можно жить такой короткий срок — одну геологическую эпоху?
Я приземлился теплым вечером. Пунта-Аренас! Прислоняюсь к ограде водоема и любуюсь девушками. В двух шагах от этих грациозных созданий я еще острее ощущаю тайну человеческого бытия. В мире, где жизнь сходится с жизнью, где на ложе ветра цветы соединяются с цветами, где лебедь познает всех лебедей, — только человеку свойственно одиночество.
Какой преградой между людьми встает духовный мир каждого! Грезы девушки отделяют ее от меня, как к ней приблизиться? Что могу я знать о девушке, которая возвращается домой — неторопливо, потупя взор и сама себе улыбаясь, полная выдумок и восхитительной лжи? Она сумела создать свой мир из помыслов, звуков голоса и. молчаний возлюбленного, и отныне все, за исключением друга, для нее не более как варвары. Эта девушка замкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголосках своей памяти. Я чувствую, что она дальше от меня, чем если бы находилась на другой планете. Вчера только рожденная вулканом, травянистыми лужайками или солеными водами моря, — она уже полубожество.