Мой механик Андрэ Прево то и дело зажигает для меня сигареты.
— Кофе…
Он исчезает в хвосте самолета и возвращается с термосом. Я пью. Время от времени регулирую щелчком рычажок газа, чтобы удерживать режим две тысячи сто оборотов. Скольжу взглядом по циферблатам: мои подданные послушны, каждая стрелка — на своем месте. Смотрю на море, от которого в дождь, как от таза с горячей водой, подымается пар. На гидроплане я пожалел бы, что море такое «волнистое». Но я на обычном самолете. Волнистое или не волнистое — все равно не сесть. Не знаю почему, это рождает у меня нелепое чувство безопасности. Море — часть мира, чуждого мне. Авария здесь? — это ко мне не относится, не может даже мне угрожать: я не оснащен для моря.
После полутора часов полета дождь стихает. Тучи по-прежнему низки, но свет уже проникает сквозь них, как улыбка. Я любуюсь этими неторопливыми приготовлениями к хорошей погоде. Догадываюсь, что над моей головой лишь тонкий слой белой ваты. Отклоняюсь, чтобы избежать очередного ливня: уже можно его обогнуть. А вот и первый просвет в облаках…
Еще не видя его, я угадываю, что он существует, так как замечаю перед собой на море длинную дорожку травянистого цвета, как бы отливающий густой зеленью оазис, напоминающий поля ячменя, от вида которых у меня так сладко щемило сердце, когда на обратном пути из Сенегала, после трехтысячекилометрового перелета над песками, я достигал Южного Марокко. Здесь тоже у меня ощущение, будто я приближаюсь к населенному району. Настроение приподнятое. Оборачиваюсь к Прево:
— Кончено, все хорошо!
— Да, хорошо…
Тунис. Пока баки наполняют бензином, подписываю документы. Но, выходя из канцелярии, я слышу странный звук — «хлюп» — точно что-то падает в воду, — глухо, отрывисто. Мне тотчас же вспоминается, что однажды я уже слышал такой звук: взрыв в гараже. Два человека погибли от этого хриплого кашля. Оборачиваюсь к дороге, бегущей вдоль аэродрома: клубится пыль, две быстроходные машины столкнулись и замерли, точно в лед вмерзли. К ним бегут люди, другие бегут сюда:
— Позвоните… Доктора… Голова…
У меня сжимается сердце. В тиши вечерних сумерек злой рок совершил вылазку: чья-то красота, разум или жизнь разрушены… Так подкрадываются в пустыне пираты, и никто не слышит их упругих шагов по песку. Вот пронесся по поселку недолгий шум набега. И снова все погрузилось в золотистое безмолвие. Снова тот же покой, та же тишина… Возле меня кто-то говорит о проломе черепа. Не хочу ничего знать об этом безжизненном, окровавленном лбе; поворачиваюсь спиной к дороге и иду к самолету. Но на сердце остается ощущение угрозы. И этот только что услышанный звук вскоре снова раздастся в моих ушах. Когда на скорости в двести семьдесят километров в час я зацеплюсь за черное плоскогорье, я узнаю этот хриплый кашель, это «ух!» злого рока, поджидавшего нас в пути.
Вперед, курс на Бенгази!
Вперед. До сумерек остается еще два часа. Приближаюсь к Триполитании. Могу сиять дымчатые очки. А песок золотится. Боже, как эта планета пустынна! В который раз думаю о том, что реки, сень деревьев, жилища людей, быть может, обязаны своим существованием лишь стечению счастливых обстоятельств. Какая огромная часть планеты занята скалами и песками!
Но все это далеко от меня; я поглощен полетом. Опускается ночь, — и такое чувство, как будто ты отрезан от мира стенами храма. Отрезан тайной свершения обязательных обрядов, раздумьями, в которых никто не придет тебе на помощь. Весь суетный мир уже погружается в сумрак и скоро исчезнет. Пейзаж освещен еще бледным светом, но уже появилась сумеречная дымка. Не знаю ничего, повторяю, — не знаю ничего лучше этого часа. Тот, кто испытал необъяснимое упоение полетом, поймет меня.
Мало-помалу расстаюсь с солнцем. Расстаюсь с большими золотистыми пятнами, которые оказали бы мне приют в случае аварии… Расстаюсь с ориентирами. Расстаюсь с силуэтом гор на фоне неба, который помог бы мне избежать неприятностей. Погружаюсь в ночь. Веду самолет вслепую и жду помощи только от звезд…
Земной мир умирает медленно. Мало-помалу мне не хватает света. Земля и небо постепенно сливаются. Земля растет и как бы ширится, словно облако пара. Первые звезды дрожат, точно в изумрудной воде. Придется немало еще подождать, прежде чем они превратятся в твердые алмазы. Придется немало еще подождать, чтобы присутствовать при безмолвных играх падающих звезд. Порой, ночами, передо мной мелькало столько огненных язычков, что мне казалось — ветер бушует среди звезд.
Прево пробует зажечь бортовые и запасные лампы. Мы оборачиваем лампы красной бумагой.
— Еще слой…
Он добавляет еще слой. Включает. Свет все еще слишком ярок. Он смазывает, как на засвеченной фотографии, и так уже поблекшую картину внешнего мира, уничтожает еще слегка видные в сумраке выпуклости предметов.
Наступила ночь. Но это еще не настоящая жизнь. В небе все еще виднеется полумесяц. Прево уходит в глубь самолета и возвращается с бутербродом. Пощипываю виноградную кисть. Я не голоден. Не хочу ни есть, ни пить. Не чувствую никакой усталости. Кажется, летел бы и летел десятки лет.
Луна скрылась.
Из мрака ночи дает о себе знать Бенгази. Бенгази погружен в такую кромешную тьму, что сквозь нее не пробивается ни один огонек. Я замечаю город только тогда, когда нахожусь над ним. Ищу аэродром, как вдруг зажигаются красные огни посадочной площадки. Огни выкраивают во тьме черный прямоугольник. Делаю круг. Луч нацеленного в небо прожектора подымается ввысь, как зарево пожара, поворачивает и прокладывает на площадке золотистую дорожку. Делаю еще круг, чтобы хорошенько присмотреться ко всем препятствиям. Аэродром этот прекрасно оснащен для ночной посадки. Сбавляю газ и ныряю, как в черную воду.
Приземляюсь в двадцать три часа по местному времени. Выруливаю к прожектору. Чрезвычайно приветливые офицеры и солдаты то появляются в его резком свете, то снова исчезают во мраке. Предъявляю бумаги, начинается заправка. Двадцать минут, — и все закончено.
— Сделайте над нами круг, мы будем знать, что все в порядке!
Вперед.
Выруливаю на золотистую дорожку. Передо мной никаких препятствий. Несмотря на дополнительную нагрузку, мой самолет типа «Симун» легко отделяется от земли — задолго до границ взлетной дорожки. Прожектор не выпускает нас из своих лучей, и это стесняет меня при развороте. Наконец, отпустил, — на земле догадались, что он нас ослепляет. Делаю бочку, свет прожектора снова ударяет в лицо, но его сразу же отводят и направляют длинный золотистый сноп лучей куда-то вдаль. Чувствую в этом предупредительность и необыкновенную учтивость. Делаю круг и беру курс на пустыню.
Метеорологические данные, сообщенные мне Парижем, Тунисом и Бенгази, обещают попутный ветер скоростью от тридцати до сорока километров в час. Я рассчитываю на скорость полета в триста километров в час. Беру курс вправо на середину сектора, соединяющего Александрию и Каир. Таким образом, я избегну запретной прибрежной зоны и, несмотря на пока не известный мне снос, так или иначе, слева или справа, увижу огни одного из этих городов или, во всяком случае, огни долины Нила. Если ветер не переменится, путь продолжится три часа двадцать минут. Если ветер ослабнет — три часа сорок пять минут. Начинаю поглощать тысячу пятьдесят километров пустыни.
Нет больше луны. Черная смола растеклась до самых звезд. Впереди на всем пути — ни одного огня, никаких ориентиров, которые могли бы мне помочь; так как радио на борту нет, я не смогу получать от людей никаких сигналов до самого Нила. Не пытаюсь даже наблюдать за чем-нибудь, кроме компаса и альтиметра Сперри. Сосредоточиваю внимание на подрагиваниях узкой полоски радия на темном циферблате прибора. Когда Прево расхаживает по самолету, осторожно выправляю колебания указателя. Подымаюсь на высоту в две тысячи метров, где, по предсказаниям, ветер будет благоприятствовать мне. Время от времени зажигаю лампу, чтобы осветить циферблаты, указывающие режим моторов, — только некоторые из приборов светятся. Но большую часть времени провожу в темноте, среди своих маленьких созвездий, которые распространяют тот же неиссякаемый и таинственный минеральный свет, что и настоящие звезды, и говорят на том же языке. Как астрономы, я читаю в книге небесной механики. Как и они, я прилежен и отрешен от земных забот. Во внешнем мире все угасло. Прево долго противится сну, но все же засыпает, и я еще сильнее ощущаю свое одиночество. Только нежно ворчит мотор, да прямо передо мной на приборной доске спокойно мерцают звезды.