Тем временем я обдумываю положение. Нам не поможет луна, и мы лишены радио. Пока мы не уткнемся в полосу нильских огней, мы лишены какой-либо, хотя бы и самой малой, связи с миром. Мы от всего оторваны, один только мотор держит нас и не дает нам утонуть в этой смоле. Мы пересекаем черную долину сказок, долину испытаний. Здесь неоткуда ждать помощи. Здесь не прощают ошибок. Наша жизнь — в руках божьих.
Сквозь прокладку распределителя тока пробивается полоска света. Бужу Прево, чтобы он устранил ее. Прево ворочается во тьме, как медведь, стряхивает сон, подходит, приступает к каким-то сложным манипуляциям с платком и черной бумагой. Полоска света исчезла. Она как бы разламывала мир. Свет этот не был того же качества, что бледное и как бы отдаленное мерцание радия. Это был свет ночного притона, а не мерцание звезд. И, самое главное, он слепил меня, гасил другие огни.
Полет длится уже три часа. Какое-то, как мне кажется, очень яркое пятно маячит вдруг справа. Всматриваюсь. Длинный светящийся след тянется за позиционным огнем на конце крыла. До сих пор огонь не был мне виден. Прерывистый отблеск то становится ярче, то меркнет — я вхожу в тучу. Это она отражает свет фонаря. Поблизости от своих ориентиров я предпочел бы чистое от туч небо. Крыло озарено отраженным сиянием. Светлое пятно ложится на крыло, закрепляется, лучится и как бы образует розовый букет. Сильные воздушные течения нарушают равновесие самолета. Я попал в скопление облаков, толщина которого мне неизвестна. Подымаюсь на две тысячи пятьсот метров и все же не могу выбраться из облаков. Спускаюсь до тысячи метров. Букет все на том же месте — неподвижный и еще более яркий. Ладно. Сойдет. Черт с ним. Думаю о другом. Поживем— увидим. Но мне не нравится этот кабацкий свет.
Прикидываю: «Самолет немного танцует здесь — и это нормально, но и на всем пути, несмотря на ясное небо и большую высоту, действие воздушных течений не прекращалось. Ветер не утих, а, следовательно, я должен был превысить скорость в триста километров в час». В общем, ничего толком не знаю, попытаюсь определиться, когда выйду из туч.
Вот и конец им. Букет внезапно погас. Узнаю, собственно, о выходе из туч по его исчезновению. Смотрю вперед и, насколько можно видеть в темноте, замечаю узкую полосу чистого неба и надвигающуюся стену нового скопления туч. Букет снова ожил.
Лишь иногда на несколько секунд выбираюсь из этой трясины. После трех с половиной часов полета она начинает раздражать меня, ибо, если мои расчеты правильны, я приближаюсь к Нилу. При известной удаче, может быть, замечу его в разрыве туч. Правда, они весьма редки. Не решаюсь еще снизиться: если, паче чаяния, я лечу медленнее, чем предполагал, то подо мной пока возвышенности.
Все еще не тревожусь, боюсь лишь зря потерять время. Но я определяю границу своему спокойствию — четыре часа пятнадцать минут полета. По истечении этого времени даже при безветрии — а безветрие мало вероятно — долина Нила останется позади.
С приближением к бахроме туч букет все чаще и чаще вспыхивает, потом внезапно совсем пропадает. Не нравится мне эта шифрованная связь с демонами ночи.
Светясь, как маяк, предо мной всплывает зеленая звезда. Звезда это или маяк? Не нравится мне и этот сверхъестественный свет, эта звезда волхвов, это опасное приглашение.
Прево проснулся и освещает циферблаты мотора. Гоню его прочь, с его лампой. Приближаюсь к просвету и пользуюсь этим, чтобы кинуть взгляд вниз. Прево снова засыпает.
Да и глядеть-то не на что.
Полет длится уже четыре часа пять минут. Прево подсаживается ко мне:
— Должны бы уже быть в Каире…
— Еще бы…
— Что это: звезда или маяк?
Я слегка сбавил газ, должно быть это-то и разбудило Прево. Он очень чувствителен ко всякому изменению шума в полете. Начинаю медленно снижаться, чтобы выскользнуть из туч.
Сверяюсь с картой. Так или иначе, мы добрались до мест, высота которых обозначена цифрой 0, я ничем не рискую. Продолжаю снижаться и поворачиваю на север. Таким образом, огни городов ударят мне прямо в окна самолета. По всей вероятности, я их уже проскочил, и теперь они должны показаться слева. Лечу под скоплением туч. Но слева от меня какая-то туча спустилась значительно ниже. Поворачиваю, чтобы не дать ей втянуть меня, ложусь на курс северо-восток.
Но туча упрямо спускается и закрывает горизонт. Не решаюсь больше уменьшать высоту. Мой альтиметр, правда, показывает четыреста метров, но неизвестно, какое здесь давление. Прево наклоняется ко мне. Кричу ему: «Дотяну до моря и закончу там спуск, чтобы не налететь на что-нибудь!»
Впрочем, кто знает, не снесло ли нас и так в море. Мрак под тучами непроницаем. Прижимаюсь к стеклу кабины. Пытаюсь различить что-нибудь внизу. Пытаюсь обнаружить огни, какие-нибудь ориентиры. Уподобляюсь человеку, роющемуся в золе, человеку, который пытается найти в глубине очага тлеющие угольки жизни.
— Морской маяк!
Мы одновременно заметили эту мигающую ловушку! Что за безумие! Где он, этот маяк-призрак, этот ночной обман? В то самое мгновение, когда мы с Прево высунулись, чтобы разыскать его в трехстах метрах под нашими крыльями, внезапно…
— Ай!
Кажется, только это я и сказал. Кажется, не ощутил ничего, кроме чудовищного треска, потрясшего до основания наш мир. На скорости в двести семьдесят километров в час мы врезались в землю.
Затем сотую долю секунды я, кажется, не ждал ничего, кроме огромной алой звезды взрыва, который должен был поглотить нас обоих. Ни Прево, ни я не чувствовали ни малейшего волнения. Я приметил в себе лишь беспредельное ожидание, ожидание яркой вспышки, в которой мы должны были раствориться в ту же секунду. Но алая звезда не вспыхивала. За ударом последовало как бы землетрясение, разрушившее нашу кабину, вырвавшее окна, отбросившее на сотню метров железные листы фюзеляжа и наполнившее своим ревом все, вплоть до наших внутренностей. Самолет вибрировал, как нож, брошенный издалека и вонзившийся в твердое дерево. Вся эта ярость обрушилась на нас. Секунда, две… Самолет все еще судорожно вздрагивал. Меня охватило чудовищное нетерпение, я все ждал, что накопленные самолетом запасы энергии заставят его взорваться, как гранату. Но подземные толчки продолжались, а извержение за ними не следовало. Я уже ничего не понимал в этой невидимой внутренней работе. Не понимал ни этих вздрагиваний, ни этой ярости, ни этой бесконечной отсрочки. Пять секунд, шесть… Внезапно мы ощутили, как нас завертело, новый удар выбросил через окна кабины наши сигареты, разнес вдребезги правое крыло, — затем все стихло. Настала ледяная тишина. Я крикнул Прево:
— Живей, прыгайте!
В это же время он крикнул:
— Огонь!
И мы перекатились через вырванные окна кабины.
Мы стояли в двадцати метрах от самолета. Я спросил Прево:
— Все цело?
Он ответил:
— Все цело!
Но потирал колено.
Я сказал:
— Ощупайте себя! Двигайтесь же, побожитесь, что у вас ничего не сломано…
А он отвечал:
— Да это пустяки, запасной насос…
Я ожидал, что он вот-вот грохнется, рассеченный надвое, но он все повторял, не сводя глаз с самолета:
— Это запасной насос!..
Я подумал: совсем обезумел, сейчас пустится в пляс…
Но, оторвав, наконец, взгляд от пощаженного огнем самолета, он поглядел на меня и повторил:
— Да это пустяки, запасной насос слегка зацепил меня по колену.
Совершенно необъяснимо, как мы остались живы. С карманным фонарем в руке я изучаю следы самолета на земле. За двести пятьдесят метров от места его остановки мы уже находим погнутое железо, сорванные листы, которыми усеян весь путь самолета по песку. С наступлением дня становится ясно, что мы почти по касательной врезались в отлогий склон пустынного плоскогорья. В месте столкновения с землей рытвина в песке напоминает борозду, проложенную плугом. Самолет не перевернулся и проделал весь путь на брюхе, дрожа от ярости, извиваясь, как хвост пресмыкающегося. Он полз со скоростью в двести семьдесят километров в час. Мы, видимо, обязаны жизнью черным круглым камням, которые легко катятся по песку — мы съехали на них, как на катках.