Прево смотрит на меня как-то странно и говорит, точно делится со мной, против воли, нерадостным секретом:
— Нет вовсе никаких арабов…
Должно быть, на этот раз-я все же заплачу.
Здесь можно прожить лишь девятнадцать часов без воды. А что мы пили со вчерашнего вечера? Несколько капель утренней росы! Но северо-восточный ветер господствует по-прежнему и немного замедляет испарение влаги из наших тел. Эта завеса способствует образованию туч высоко в небе. О! Если бы они спустились к нам, если бы пошел дождь! Но в пустыне никогда не идут дожди.
— Прево! Разрежем на треугольники парашют и укрепим эти полосы на земле камнями. Поутру, если ветер не изменится, мы выжмем полотнища в бензиновый бак и соберем росу.
Мы разложили под звездами шесть белых полотнищ. Прево отодрал от самолета бак. Остается лишь дождаться рассвета.
Прево чудом отыскал среди обломков апельсин. Делим его. Я потрясен, а между тем ведь это так мало: один апельсин, когда нам нужно литров двадцать воды!
Лежа у нашего ночного костра, я смотрю на лучезарный плод и говорю себе: «Люди не понимают, что такое апельсин…» И еще: «Мы обречены, — но снова уверенность в этом не лишает меня способности радоваться. Половинка апельсина, которую я сжимаю в руке, доставляет мне одно из самых больших наслаждений жизни…» Ложусь на спину, сосу фрукт и считаю падающие звезды. И вот, на минуту, я бесконечно счастлив. И думаю: «Не догадаешься, каковы законы мира, в котором мы живем, пока сам с чем-нибудь не столкнешься. Только сегодня я понял, что значит для осужденного на казнь сигарета и стакан рома. Раньше я не понимал, как может он принимать это жалкое подаяние. А между тем он находит в нем большое удовольствие. Если он при этом улыбается, думают — мужественный человек. Но он улыбается оттого, что пьет ром. Люди не знают, что у него изменился угол зрения и что из этого последнего часа он создал целую человеческую жизнь».
Мы собрали огромное количество воды, литра два. Конец жажде! Мы спасены, мы будем пить!
Зачерпываю из бака воду оловянным стаканчиком. Она великолепного желто-зеленого цвета и с первого же глотка так отвратительна на вкус, что, несмотря на мучащую меня жажду, я не в силах выпить ее залпом и перевожу дух, прежде чем допить свой стаканчик. Я пил бы даже грязь, но этот привкус отравленного металла пересиливает мою жажду.
Смотрю на Прево, который ходит по кругу, уставясь в землю, словно внимательно ищет что-то. Внезапно, не переставая кружить, он наклоняется, и его начинает рвать. Через полминуты — моя очередь. У меня такая рвота, что я падаю на колени, хватая пальцами песок. Мы не разговариваем. В течение пятнадцати минут нас мучают непрерывные схватки и рвет желчью.
Все. Осталась только легкая тошнота. Но мы лишились нашей последней надежды. Не знаю, потерпели мы неудачу из-за какого-то состава, которым был пропитан парашют, или из-за четыреххлористого углерода, осевшего на стенках бака. Надо было бы иметь другой сосуд и другое полотнище.
Что ж, поспешим! Уже светло. В путь! Уйдем с этого проклятого плоскогорья и будем шагать, все вперед и вперед, пока не упадем. Следую примеру Гийоме в Андах; со вчерашнего дня я много думаю о нем. Своим уходом я нарушаю инструкцию, обязывающую нас оставаться подле обломков самолета. Нас уже не будут искать здесь.
Еще раз обнаруживаем, что не мы потерпели кораблекрушение. Потерпевшие кораблекрушение это те, кто нас ждет! Те, кому угрожает наше молчание. Те, у кого разрывается сердце из-за ужасной ошибки. Нельзя не торопиться к ним. По возвращении из Анд Гийоме тоже рассказывал мне, как он торопился на помощь потерпевшим кораблекрушение! Это всеобщая истина.
— Будь я один на свете, — говорит Прево, — я бы лег и не двигался.
И мы идем прямо на восток-северо-восток. Если мы перелетели Нил, то каждый шаг уводит нас все дальше в глубь Аравийской пустыни.
Воспоминания об этом дне не сохранились в моей памяти. Помню лишь, что торопился. К чему угодно, хоть — к смерти. Вспоминаю, что я шел, опустив глаза к земле, — мне опротивели миражи. Время от времени мы выправляли свой путь по компасу. Иногда ложились, чтобы немного передохнуть. Я где-то бросил плащ, который берег на ночь. Дальше в моей памяти пробел. Я могу связно вспомнить лишь то, что было с момента наступления вечерней прохлады. Все, что было до того, стерлось, как след на песке.
С заходом солнца мы решаемся сделать привал., Я хорошо знаю, что нам следовало бы продолжать путь: эта ночь без воды доконает нас. Но мы захватили с собой полосы парашютного полотнища. Если яд не в составе, которым оно пропитано, быть может завтра утром мы сможем напиться. Нужно еще раз разложить под звездами наши ловушки для влаги.
Но сегодня вечером небо на севере совершенно свободно от туч. Вкус ветра изменился. Изменилось и его направление. Горячее дыхание пустыни уже коснулось нас. Хищник пробуждается! Я чувствую, как он уже лижет нам руки и лица…
Однако я не в силах пройти и десяти километров. За три дня, без воды, я прошел больше ста восьмидесяти…
Но вот в момент, когда мы готовимся сделать привал, Прево вдруг говорит:
— Ей-богу, озеро!
— С ума сошли!
— Разве может быть мираж в этот час, в сумерках?
Не отвечаю. Я, давно уже отказался верить своим глазам. Может быть, это и не мираж, но тогда это плод нашего безумия. Как Прево может еще верить?
Прево упорствует:
— Это в двадцати минутах хода! Пойду посмотрю…
Его упрямство бесит меня:
— Идите посмотрите, прогуляйтесь… Это весьма полезно для здоровья. Но если оно и существует, ваше озеро, поймите — оно все равно соленое. Впрочем, соленое или не соленое — оно у черта на куличках! И вообще его нет.
Перво уже удаляется, не отводя глаз от своей цели. Мне известна неодолимая сила этого притяжения! И я думаю: «Бывают лунатики, которые вот так же бросаются прямо под поезд». Я знаю, что Прево не вернется. Головокружение от бескрайности овладеет им, и он уже не сможет повернуть назад. И упадет немного дальше. И мы умрем каждый на своей стороне. И все это не имеет никакого значения!..
Это мое безразличие — не очень-то хороший признак. Однажды, когда я почти уже тонул, я испытал чувство такой же умиротворенности. И все же пользуюсь сейчас случаем, чтобы, растянувшись на камнях, составить свое посмертное послание. Очень красивое письмо. Весьма достойное. Изобилующее мудрыми советами. Перечитывая его, испытываю смутную радость удовлетворенного тщеславия. О нем скажут: «Какое замечательное посмертное письмо! Как жаль, что он умер!»
Хотелось бы все-таки знать, сколько мне осталось жить. Пытаюсь набрать слюну: как долго я уже не сплевывал? Нет у меня больше слюны. Когда я закрываю рот, губы склеивает какая-то слизь. Она засыхает и образует снаружи твердую кромку. Однако попытки глотать пока удаются. Глаза мои еще не наполняются светом. Когда предо мной встанет это лучистое сияние, это прекрасное зрелище — останется жить два часа.
Темно. С прошлой ночи луна увеличилась. Прево не возвращается. Лежу на спине и обстоятельно обдумываю эти очевидные истины. Во мне оживает какое-то давнее ощущение. Пытаюсь ухватить его. Я нахожусь… Я нахожусь… Я на корабле! Я отправился в Южную Америку и лежу на верхней палубе. Конец мачты медленно качается между звезд из стороны в сторону. Мачты здесь нет, но я все же плыву к какой-то цели, не прилагая никаких усилий. Работорговцы связали меня, швырнули на корабль.
Я думаю о Прево, который не возвращается. Он ни разу не пожаловался на свою судьбу. Это очень хорошо. Я бы не вынес нытья. Прево — настоящий человек.
Аа! Вот он в пятистах метрах от меня размахивает своим фонарем! Он потерял свой след! У меня нет фонаря, чтобы ответить ему; встаю, кричу, но он не слышит…
Второй, третий фонарик зажигаются в двухстах метрах от первого. Боже правый, это же розыски, меня ищут!
Я кричу:
— Э-эй!
Но меня не слышат.