— Ты не смолчал — это правильно. Однако ссориться будто не из-за чего. На каждое тявканье не накрестишься. Ссоры, они, знаешь, как из колеи выбивают? А тебе сейчас самое главное — на учение нажимать. Да и пускать в ход кулаки по каждому случаю тоже не годится. Другие тебя уважать за это не станут. Если кто полезет, тогда другое дело, тогда…
Виктор сжал промасленный кулак, и Мишке не нужно было других объяснений.
— Дружбы должно быть больше. Понял?
Когда они покинули пустынные мастерские, было поздно. И большая луна над поселком, и сияющие снега, и зарево огней над нижним складам казались Мишке такими, словно он увидел все это впервые.
Да и сам себе он казался особенным; сильным, умным, справедливым, способным на необыкновенные поступки.
Мой сын — вор!
Сестренки уже спали. Только в комнате матери горел свет.
Мишка тихо разделся, умылся, поужинал. Спать не хотелось. В Мишкиной душе царил великий подъем, и он намеревался часа два-три, несмотря на позднее время, позаниматься. Но едва Мишка поставил ногу на стремянку, до слуха его донеслись странные хлюпающие звуки. Как будто там, за стеной, кто-то задыхался.
Босиком, на цыпочках Мишка неслышно прокрался через горницу к комнате матери. Тома и Тоня мирно посапывали в своих кроватях. А там, за дверью, творилось что-то неладное. Хлюпающие глухие звуки слышались теперь явственно.
Не на шутку испуганный, Мишка осторожно приоткрыл дверь в спальню матери. В комнате, на небольшом столике перед кроватью горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром. На неразобранной кровати, прямо на белом покрывале, уткнувшись лицом в подушку, лежала мать. Ее плечи и спина часто вздрагивали.
Мишка осторожно шагнул вперед и притронулся рукой к плечу матери.
— Мама, что с тобой?
Мать стремительно вскинула голову. Веки были красны, а щеки опухли от слез. По белой наволочке расползалось серое мокрое пятно.
Взглянув на Мишку, мать снова уткнулась лицом в подушку. Еще сильнее запрыгали, задергались ее плечи.
Мишка снова ласково притронулся к ее плечу.
— Мама, не надо!..
Мать приподняла голову и с ненавистью выдохнула:
— Выйди, мерзавец!
— Мама, что ты? — испугался Мишка и попятился к двери.
Но ненависть уже исчезла из глаз матери, в них остались горе и скорбь.
— Нет, не уходи, — сказала она. — Сядь на стул.
Мать положила руки на колени и подалась к Мишке.
— Миша, зачем ты украл деньги?
Мишка растерялся и оробел. Чего-чего, а уж этого он не ожидал!
— Какие деньги? Никаких денег я не воровал.
— Не говори неправду. Ты был у Ручкиных?
— Был… Только не сегодня, на прошлой неделе.
Мать припала лицом к подушке, схватилась за голову.
— Мой сын — вор! Не думала, что доживу до такого позора, — сквозь всхлипывания говорила она.
— Не брал я никаких денег!
— Не лги, негодяй! Ко мне приходила жена завгара. И при соседях!.. Давно обнаружили, не хотели говорить. Ну? Что ответишь? У них из комода пропали сто рублей. В той комнате, кроме тебя, никого не было, — с ожесточением накинулась мать на Мишку. — Отбился от рук без отца. Школу пропускает, делает что вздумается. Теперь только воровать! Легкой жизни захотелось. Мать из себя жилы вытягивает, чтобы у него все было, а он… Видел бы отец!.
Мишка чувствовал, как бледнеют его щеки, как начинают дрожать руки, но упрямо и зло твердил:
— Не брал я никаких денег…
— Не брал, да? Не брал? А это? А это?..
Мать отбросила подушку и стала швырять на пол пачки «Беломора», пятерки, рубли, трешницы, мелочь.
— Дядя Савва ему фотоаппараты дарит, говорит: мал еще, выправится. А он, оказывается, взрослый! Курить хочется! Может быть, и выпиваешь с кем-нибудь за компанию? Откуда у тебя деньги?
— Не брал я…
— Не смей врать! Боже мой, боже мой!.. Я-то Ручкину отчитала: «Вздор. Затерялись где-нибудь». А сунулась на печь — там целый склад. Где остальные? Верни!
Она сбегала на кухню, принесла Мишкины штаны, торопливо вывернула карманы. Из одного вывалился перочинный нож, из другого — два рубля.
— И тут денежки!
С матерью творилось невероятное. От несправедливости ее слов, от обиды Мишка заплакал.
Тогда мать обхватила его за шею, прильнула мокрой щекой к его щеке, дала волю слезам.
— Мишенька, дай слово, что это последний раз. Папа надеялся на тебя. Без него нам трудно. Но воровать — самое худое.