Билькинс фыркнул и передернул плечами.
— Не удивляйтесь, мистер Билькинс, тому, что я говорю, — заметил жест Билькинса Литке. — Поверьте, что я предпочел бы говорить обратное. Но я привык смотреть на факты со всех сторон. Их нужно рассматривать так, чтобы ни одна деталь не осталась в тени, и тогда для вас станет ясна самая суть, самая природа факта. Я думаю, что именно такой здоровый анализ фактов в самой природе русских. Посмотрите–ка. Вот образец ходульности: римляне когда–то говорили: de mortui ant bene aut nihil. И мы теперь, как попугаи, повторяем эту пословицу. Хотя очень часто она приносит явный вред. Да, именно вред. Когда приходится разбирать ошибки политиков, мыслителей, мы из какого–то ложного стыда отметаем в сторону здоровый анализ. А из–за этого все то, что внешне приемлемо для нас, приобретает и совершенно другую цену и другой смысл. Иногда это делается догматом только потому, что дано без нароста ошибок, которые мы отбросили все по тому же принципу: о мертвых хорошо или ничего. А вот русский народ очень давно дал другую пословицу: «Мертвые сраму не имут». Это дает им право гораздо более объективно разобрать по косточкам всякое литературное, философское и политическое наследство. Они могут говорить все, что угодно, никто их не упрекает, как ханжа: ах, тише, ради бога, тише, стыдитесь так говорить о покойнике. Это много выгоднее. И я думаю, херр Хансен…
Литке не договорил. В дверях каюты появился буфетчик:
— Командир велел звать к обеду.
Хансен поднялся и раздельно ответил:
— Скажите командиру спасибо. Мы сейчас придем.
Он повернулся к спутникам:
— Я уже пользовался когда–то гостеприимством Советов. Могу вас заверить, что плохо мы себя здесь чувствовать не будем.
— И будем кушать «шти мит кашша», — засмеялся Литке.
— Ну, вы подождите, Литке, шутить насчет каши. Сам я, правда, не питаю пристрастия к этой «тшорная кашша», но покойник Зуль ее просто обожал. Может быть она и вам придется по вкусу, — шутливо заметил Хансен.
— Тем более, что все русское, кажется, начинает приходиться по вкусу господину майору, — подал реплику Билькинс.
— Если каша большевиков понравится мне хотя бы на одну десятую того, как нравятся некоторые большевистские мысли, то я боюсь, что не смогу от нее оторваться, — зло отозвался Литке.
— Ну, ладно, ладно, господа, давайте–ка лучше не будем задерживать хозяев. Пойдем в кают–компанию.
Хансен вышел из каюты. За ним нерешительно потянулись остальные.
11. ВАНЬЦЫН МЕДАЛЬОН
Анатоликус хлопотал. После двух недель запустения, его лазарет ожил. Но Анатоликус, приготовив ванну, напрасно уговаривал Великого спуститься в лазарет. Тот категорически отверг предложение, забившись на краю юта за бухту троса. А так как ванна стыла, фельдшер схватил в охапку бродившего по палубе Ваньцу и потащил его вниз мыться. Сначала мальчик испугался, но потом заинтересовался оборудованием лазарета. Разглядывая сверкающие хирургические инструменты и банки с разноцветными настойками, он дал себя раздеть почти без возражений. Анатоликус с торжеством стаскивал с мальчика пимы, штаны и малицу. Он пришел в искреннее удивление, увидев под замасленной грязной малицей совершенно чистое тело. При этом кожа была почти белой. Когда малица была снята, Анатоликусу бросилась в глаза тонкая золотая цепочка, обвившая худенькую шею мальчика. На груди Ваньцы висел золотой медальон. В крышке виднелось несколько дырочек от обломленной монограммы. Но следов вензеля на обтертом золоте уже не сохранилось.
Анатоликус буквально впился в этот медальон. Однако Ваньца оказал ему упорное сопротивление. Он не хотел его снимать. Только дав обещание вернуть медальон, когда мальчик вылезет из ванны, и подкрепив это обещание большим куском шоколада, фельдшер овладел драгоценностью.
12. ЭТО?..
Пока Анатоликус возился в лазарете с Ваньцей, Голицын, взявший на себя миссию уговорить Великого спуститься в каюту, с необычайным терпением пытался растолковать больному, что переход вниз не связан ни с какой опасностью. Но Великий продолжал прятаться за нагроможденные на палубе грузы. Он испуганно озирался и, в ответ на спокойные ласковые увещания машиниста, ехидно посмеивался:
— Знаю я, знаю эти ванны… ванны, ха–ха–ха!.. А потом я буду бегать по всей земле и искать свою голову. Вы думаете, что я сумасшедший. Нет, дудки, меня на этом не проведете.
Он показал язык Владимиру и приставил к носу растопыренную пятерню. Потом неожиданно веки его набухли и из глаз часто–часто закапали слезы. Больной жалобно всхлипнул:
— Ну, хорошо, послушай, я обещаю тебе никогда и никому не выдавать твоей тайны. Скажи мне только: кто я?.. Ну, прошу тебя… ради Анны, скажи мне, откуда я пришел. Ты мне скажи только одно слово, и я все вспомню, — страдальчески сказал Великий.
Он принялся с выражением боли тереть лоб и виски.
— Какое слово я должен тебе сказать, чтобы ты вспомнил, кто ты?
Великий жалобно поглядел на Владимира:
— Какое слово? Вот в том–то и дело, что я не помню… _ Но, я знаю, мне нужно только одно слово.
— Хорошо, я буду тебе напоминать, и ты мне скажи, когда я отгадаю. Это слово обозначает что-нибудь из судовой обстановки?
— Нет.
— Название судна?
—Нет, не судно.
— Какая–нибудь страна?
— А что такое страна?.. Ах да, страна — знаю. Нет.
—Чье–нибудь имя?
Великий потер лоб.
— Ты говоришь — имя?.. Может быть имя… Да, пожалуй, имя.
— Имя мужчины или женщины?
Но Великий не успел ответить. Его внимание привлекла группа людей, появившихся на палубе. Впереди в развалку шел Воронов. При виде него Великий вскочил и бросился бежать. Голицын побежал было за ним, не его остановил крик капитана:
— Брось, товарищ! Пусть он будет один.
— А я обещал Щукину привести его в ванну.
— Пошли ты Щукина к чортовой матери вместе с его ванной! Видит ведь, что человек не в себе, а лезет с ванной. Ну, чего загорелось? Не мылся лет двадцать, ничего не случится, если не помоется и еще две недели. Ведь он не только людей, а и вещей боится.
— Нет, товарищ капитан. Я за ним подсмотрел. Когда он думал, что остался один, он очень внимательно разглядывал все вокруг себя. Главным образом всякую снасть, оборудование. Брал в руки концы, над якорем постоял. Очень внимательно рассматривал флаг. И все при этом что–то шепчет. Лоб трет, точно вспоминает.
— Мне все–таки сдается, что он никто, как моряк, — иробасил Воронов.
При звуке его голоса Великий выглянул из–за угла рубки.
Он засмеялся, но при малейшей попытке пойти за ним следом опять стремглав умчался. При этом он очень легко и быстро взобрался на груду наваленных досок. Оттуда перешагнул на спардек и взобрался на крышу носовой рубки. Стоя на самом краю, он кривлялся и показывал язык.
В этот момент из дверей рубки выскочил запыхавшийся фельдшер. Волоча ногу, он поспешно протолкался к Воронову:
— Товарищ капитан, вон поглядите… На мальчике–то какой штукус надет был, — Щукин протянул медальон. — Он сказал, будто это его отец в ладонке.
Воронов взял медальон в руку; из овала крышечки смотрела мутная фотография. Капитан пристально всматривался в изображение. Бюст мужчины в морской форме настолько выцвел, что черты лица сделались бледными и расплывчатыми. Воронов напрягал зрение и память. Он поднял медальон к свету. Золото блеснуло. Великий протянул руку со своей рубки и дико закричал:
— Отдай!
Но с ним почти совпал громкий радостный бас капитана:
— Да ведь это же Брусилов!
Великий на минуту замер на краю рубки, потом, пронзительно крикнув, упал как подкошенный.
К распростертому на палубе телу первым подбежал капитан. Он нагнулся к старику и поднял к себе на колено его голову, Великий очнулся. Большие голубые глаза заволоклись слезами. Хрипло, с трудом Великий проговорил:
— Это я.
Его лицо перекосилось. Глаза закатились. Копна седых волос откинулась, выпячивая коричневый острый кадык.
Воронов вопросительно оглядел окружающих.