Разум постепенно прояснялся. Неужели из-за перегара этой суки он не почувствовал запаха болезни? А ртутная мазь? От нее же несет за версту! Его начала бить дрожь — от злости или же это были последние затихающие спазмы. Ладно, девка мертва, но Хансу он рожу набьет. Только пусть попадется!
— Ты как? — раздался над головой чей-то голос.
С трудом повернув голову, Антоний увидел стоящего над ним Шипа. Как обычно, он выбрал место против света луны и фонарей. Черный силуэт в шляпе да красные глазища, сверкавшие в темноте, совсем как у его самого.
— Давай помогу, — сказал он и протянул руку, но Антоний только отмахнулся и, кряхтя, встал сам. Накопившуюся злость очень уж хотелось выплеснуть хотя бы на Шипа. Просто потому, что он увидел его в таком виде.
— Зачем пошел за мной? Следил, что ли?
— Где твой сапог?
— Да какой, к черту, сапог? Чего ты тут шляешься?!
Антоний стащил с ноги второй сапог и швырнул его в сторону мусорного бака. С неожиданно ироничной ухмылкой Шип проследил за его полетом и сказал:
— Не помню, чтобы тебя назначали лордом Варшавы. Я волен гулять, где хочу. А вот тебе стоит вернуться в штаб, капитан.
— Это еще почему? — огрызнулся Антоний. Почему бы этому уроду просто не свалить самому?
— Да ты будто свинью задрал, — кротко сказал Шип.
Чуть пошатываясь, Антоний наклонил голову и обнаружил, что вся его грудь выпачкана кровью. Кровь была на ладонях. Небось, и рожа вся была в ней. Вздохнув, он кое-как обтер лицо рукавом плаща.
Немного погодя они вернулись в сквер. Не торчать же в переулке под окнами, тем более, что там теперь так смердело гнилью. Шип присел на лавку, зажав ладони между коленями, и задумчиво прищурился в пустоту.
— Сигаретку дай, — хрипло сказал Антоний.
— Шел бы ты в штаб, Бет, — он протянул ему пачку папирос. Не «Кэмел», но курить можно.
Услышав набившее оскомину «Бет», Антоний весь ощетинился. Перекушенная сжатыми зубами папироса упала на землю. Впрочем, вряд ли Шип знал о том, что его уже давно тошнит и от старого прозвища, и от всей этой истории с Жеводаном.
— Ты сильно изменился, — сказал Шип. — Любовь к Адхен не идет тебе на пользу.
Антоний внутренне сжался. Поднял папироску внезапно задрожавшими пальцами и постарался сказать как можно увереннее:
— Какая любовь? Ты о чем?
— Да брось… Себя обманывай, если хочешь, а меня даже не пытайся. Я тебя насквозь вижу, не хуже Псоглавого. И когда вижу, думаю: как же хорошо, что Ада снизошла к тебе, а не ко мне.
Непривычная многословность Шипа раздражала. Антоний демонстративно отвернулся, но тот не унимался.
— В тебе что-то надломилось за то время, пока мы не виделись. Нельзя сказать, что мне это не нравится. Ты был таким самоуверенным ублюдком тогда, в лагере, что даже мне, порой, хотелось тебя убить. Но то, какой ты сейчас… Это выглядит жалко.
Шип с шумом выдохнул дым папиросы и запрокинул голову к небу. Слабый ветерок уносил запах табака куда-то в сторону. Шип стянул шляпу и парик и положил себе на колени, странно улыбаясь. Мелкие шипы, покрывавшие его голову от макушки до лба причудливым бугристым ковром, за последние сто лет заметно подросли. Кажется, они были уже с пол-пальца длиной. Интересно, у Азур и Скарлет рога тоже растут?
— Я ведь только из-за этого в Орден пошел, — задумчиво сказал Шип, проводя рукой по голове.
— Да кому это интересно! — зло сказал Антоний. Он наконец-то тоже закурил и подумал, почему просто не встанет и не уйдет. Кровь подсыхала на лице противной пленкой, стягивая щеку.
— Мой тебе совет — брось ты это все. Ты не нужен Аде. И никогда не был нужен. Ей подошел бы любой, чтобы посмотреть, будет ли ревновать Свен. Просто ты оказался достаточно настойчив или… удобен, чтобы тебя не прогонять, когда эта затея потерпела фиаско. Фиаско… — добавил он, будто смакуя это слово. — На тебя в последнее время тошно смотреть, честное слово. Крутишься возле нее, как собачонка. А еще над Вайсом смеешься…
Тошно было это слушать. Но, по сути, Шип был прав, хотя Антонию этого ни хотелось признавать. Но как тут не признать, если он сам это понимал. Где-то глубоко-глубоко. Гораздо глубже, чем лица убитых братьев и потускневшие от горя глаза отца. Если бы не холодная стена гордости, мешавшая ему смотреть глубже, внутрь себя, он бы давно перестал отрицать, что для Ады всегда существовал только один мужчина… одно единственное существо, которое имело хоть какую-то значимость для этой сумасшедшей.
Гордость — вот он бич всех старших братьев. Кто только додумался с рождения вбивать им, что они едва ли не небожители? Эти существа из плоти и крови, которые едят, болеют и гадят, как и люди? И как он смог только поддаться этой фамильной черте? Он никогда не был волком, как братья и отец. И никогда он не был мужчиной, который что-то значил для Ады.
Не волк, а собачонка.
Папироса превратилась в столбик пепла, осыпавшийся на землю. Шип все это время молчал. Хоть что-то хорошее было в этом моралисте, который черт знает, что забыл в Ордене.
— Уходи, — сказал Антоний коротко.
Шип молча поднялся с лавки.
— Ты не понял, отсюда уходи. Из Варшавы, — Антоний еще не был готов предать Аду, но предупредить Шипа он мог. — Затевается большая игра. И если Ада решит в нее играть, то все мы будем просто пешками. Поэтому… по-дружески предупреждаю. Собирай манатки и беги отсюда подальше.
— Куда же я убегу? — Шип криво усмехнулся. В бледном свете блеснули длинные, как у кота, клыки. — Из Ордена пути назад нет. Да ты и сам знаешь.
— Мое дело предупредить.
Антоний поднялся и сбросил на лавку плащ и штаны. Происходящее сегодня неизменно его раздражало. И он знал еще один способ хорошенько забыться.
Охота.
То единственное, что было в нем от волка — желание охотиться. Инстинкт, который отравил его, еще когда он был в яйцах папаши Шастеля. Он не был зверем по природе, но был им по праву крови. И Жан Шастель знал это. К нему он был ничуть не менее внимателен, чем к сыновьям-волкам. «Ты тоже зверь, — сказал он Антонию однажды. — Ничуть не меньший, чем твои братья. Но ты навсегда останешься в шкуре человека. Это страшное проклятье, когда твое тело — это клетка. Следи за собой, и не дай зверю взять верх. Потому что успокоить ты его не сможешь».
И не смог. В детстве он швырялся камнями в кошек, пинал собак, колотил палками жалобно блеющих коз и овец. Став старше, постоянно ввязывался в драки, весь ходил в синяках и шрамах, частенько доставалось и девушкам, которые уходили от него в слезах, когда он был не в духе… А потом… потом был зверь из Жеводана. Но ничто не погасило костра врожденной злобы, горевшего во всех детях волков. Лишь спустя полтораста лет он начал постепенно слабеть сам собой.
Антоний потянулся и опустился на колени. Превращение заняло меньше секунды. Абсолютно скучное, в отличие от эффектных появлений независимого посланника. Чертов метис превращал каждый свой визит в небольшое представление: неизменно изящные позы, пелена разлетающихся перьев — Антоний так не смог бы, даже если бы захотел. Он превращался быстро и скучно.
Он всего лишь становился тем, кем должен был быть с самого начала.
Братья рассказывали ему, что когда становишься волком, мир становится тусклее, но звуки и запахи — ярче. Как будто начинаешь видеть носом и ушами. Ему было трудно это представить, пока с ним самим незаметно не произошла подобная метаморфоза. Постепенно, в первые несколько лет после обращения в молоха. Он сразу и не заметил, что цвета потускнели, а сам он стал куда больше полагаться на слух и обоняние. Поначалу он думал, что так происходит со всеми или что это сказывается жизнь в постоянном полумраке, но потом понял, что это так проявляет себя его волчья половина. Не только внешне, но и внутренне проявилась сила, которую он унаследовал от семьи Шастелей. Меняясь, он менялся только снаружи. Первое время его забавляло то, что его ощущения оставались прежними — лишь говорить он не мог, да смотрел на всех снизу вверх. Часто даже забывал, волк он сейчас или же человек…