Едва они спустились в гаражи, к счастью, так и не встретив никого из молохов, он убрал руку. Антоний нарочно вел Марию той частью дома, где почти никто не бывал. Да к тому же, в разгар ночи многие молохи предпочитали гулять в городе, а не сидеть взаперти, несмотря на требования Ады поменьше отсвечивать. Взаперти было тоскливо: играть в карты или кости, обсасывать слухи, тренироваться с оружием, смотреть одни и те же три фильма Лорела и Харди на старом проекторе, делить между собой единственную гитару — это всем быстро наскучивало. В Германии можно было устраивать бои химер и вампиров или охотиться на шлюх и цыган, что было куда интереснее. Здесь Ада пока запрещала такие забавы. Немцы вскорости обещали постройку гетто, жителей которого можно будет безнаказанно убивать, но пока считала, что слишком рано топить Варшаву в крови. Единственной уступкой был массовый забой «мяса» в самом начале, после оккупации. Буквально за четыре ночи в Варшаве не осталось ни одного вампира.
Уже садясь в машину, Антоний вспомнил, за что так невзлюбил фургон Ханса. Пыхтя, он попытался приладить к двери ремень от тренча. Когда он однажды решил прокатиться, то на первом же повороте едва не выпал. Не хотелось бы повторить это снова.
— Зачем это? — улыбка на ее лице увяла, едва они сели в машину. Медведица поправила шляпу, и Антоний встретился взглядом с ее стеклянными неживыми глазами. Ну, точно чучело. Лишившись влияния «бус», она чуть посвежела, но это ничуть не убавило ощущения, что он говорит с каким-то допотопным чудовищем, которое зачем-то влезло в женское тело.
— Дверь плохо закрывается, — кратко сказал он и вылез из машины, чтобы открыть гараж. То же самое ему пришлось проделать у ворот. Когда они, наконец, чуть отъехали, Антоний остановился и попытался закрепить дверь ремнем. Кое-как она держалась, но один сильный толчок — и он вывалится из кабины.
Все это время Мария изображала чучело, проявив секундный интерес только к фотографиям в кабине. Может быть, она боится? Поэтому молчит? Когда они отъехали подальше, и Антоний чуть расслабился, он попытался ее разговорить, просто из любопытства, удастся ли, но это больше напоминало монолог.
Будто подтверждая эти мысли, Мария посверкивала из-под полей шляпки синими пустыми глазами. И правда, не глаза чучела, а фасеточные глаза богомола. Фантазия Антония так разыгралась, что он даже не заметил, как закончились руины Варшавы, и машина выехала на большую дорогу. Несмотря на позднее время, там кипела работа. Подъезжали грузовые машины, фургоны, телеги с впряженными конями — все они везли кирпичи, цемент, провода, части труб для восстановления города. После бомбежки во многих частях Варшавы до сих пор не было электричества, газа или воды, не говоря уж о связи, которой не было уже почти месяц. Необходимо было восстановить и некоторые административные здания. И, конечно, построить гетто, которого с нетерпением ждали молохи. Но чем дальше они отъезжали в сторону Львова, тем более пустынной становилась местность.
По раскисшей от обеденного дождя дороге ехать быстро не стоило, но Антоний ехал так быстро, как только позволял двигатель. Пока их путь лежал на Отвоцк вдоль Вислы, на которой мигали огоньками несколько барж. В открытые окна долетал воздух, наполненный сыростью, запахом водорослей и лягушек.
Антоний достал из тайника в подкладке самодельную карту и развернул одной рукой, продолжая краем глаза следить за пустой дорогой. Да, сначала на Отвоцк, оттуда уже на Гарволин... Часа три-четыре по такой дороге — и уже Люблин. В Люблине или даже в Замосце они могли бы переждать день, но лучше было бы не останавливаться в больших городах. Больше подошли бы более пустынные места, где они не попадались бы на глаза ни полякам, ни солдатам с блокпостов. Советские солдаты вряд ли стали бы отчитываться перед Адой, однако до них еще следовало бы добраться. До самого Замосца была территория немцев, несмотря на редкие вкрапления занятых советами поселков и построенных в сентябре блокпостов.
Отдельной головной болью была Богомолиха, настороженно сверкавшая глазами из своего угла кабины. Он не оставлял попыток ее разговорить, хотя ему самому против обыкновения хотелось помолчать. Но чем больше она будет говорить, тем меньше шансов, что успеет что-нибудь незаметно выкинуть. В ход пошло все: байки, анекдоты, истории из жизни. Даже Хевель. Только о нем Мария неохотно заговорила:
— Он с юных лет — с шести или с семи — был воспитанником наших друзей, Марьяна и Катаржины. Тогда, когда мы впервые встретились сто лет назад, они жили в Алленштайне и еще не были лордами, — она задумчиво смотрела вдаль.
— Как же вас занесло так далеко от России?.. Э, наверное, глупый вопрос. За столько лет вы, наверное, столько мест перевидали.
Алленштайн, надо же... Вот почему Твардовский так хорошо говорит и пишет по-немецки, подумал Антоний.
Мария неожиданно пояснила:
— Мы покинули Россию на время из-за конфликта с извергами. Вы слышали о петербургских извергах?
Антоний кивнул, но, не особо желая отклоняться от темы, спросил:
— Почему он жил с ними с детства?
— Насколько я помню, Катаржине давно хотелось ребенка. А Марьяну — ученика. Они взяли Хевеля из сиротского приюта. Славный мальчик, такой любознательный... — губы Марии тронула тень улыбки. — Проводил за книгами все свое время.
Неудивительно, что Марьян и Катаржина (несмотря на историю, рассказанную Адой, он даже про себя называл Марию и Иоанну новыми именами) выбрали именно его, думал Антоний. Кого еще растить двум книжницам, как не маленького книжного червяка? Он попытался представить себе такое детство — за одними книгами. Скука смертная. Когда он был мальчишкой, его домой загоняла одна лишь плохая погода, а за чтение — тяжелая палка папаши-Шастеля.
Мария отвернулась к окну, показывая, что разговор окончен, но Антоний сказал:
— Пожалуйста, продолжайте. Как долго вы пробыли в Алленштайне?
— Кажется, четыре или пять лет. Это было больше ста лет назад, поэтому я точно не помню. Потом мы вернулись в Санкт-Петербург. Тогда я последний раз видела Хевеля — он еще был человеком. Мы уговаривали его перебраться к нам, но он раз за разом отказывался. Боялся своего дара, который лишал людей и молохов воли. Вы ведь поняли, Антоний, что не только вы стали рабом "очарования дьявола"?
Антоний вздрогнул.
— За эти сто лет Хевель кое-как сумел обуздать свою силу, но все же, кажется, ему это не удалось до конца, — добавила Мария, обернувшись к нему.
— А вы сами разве не стали рабами? — съязвил Антоний, разозлившись. Ему лишь хотелось узнать о таинственном еврее чуть больше. В самом деле, будто каждый день встречаешь таких молохов. Это еще не делает его "рабом". — У него была своя семья. Зачем вы так хотели, чтобы он жил с вами? Видно, тоже не устояли, а?
Мария безразлично повела плечами.
— А книги? Эти его брошюрки? — раздраженно спросил он после недолгого молчания.
— Хевель последние десятилетия потратил на то, чтобы найти способ опять стать человеком. Изучал нашу историю, биологию... Где-то он рассчитывал найти ответ.
Дальше они ехали молча. Антоний не знал, что еще можно из нее вытянуть. Тишину нарушал только гул мотора и постукивание плохо привязанной двери. Антоний неожиданно подумал о том, а хотел бы он снова стать человеком? Определенно, нет. Что хорошего в том, чтобы быть человеком? Гадишь каждый день, болеешь, стареешь, а потом умираешь дряхлой развалиной. Взамен на что? Людская еда? Велика важность. Солнце? Да и без него неплохо. Член стоит, как у живого, даже лучше. Вдобавок, можно не бояться сделать какой-нибудь дамочке маленького Шастеля. Зачем же Хевелю опять становиться человеком?
А затем его мысли снова вернулись к словам Марии о "рабе". Он лишь хотел узнать немного больше о том, кто с такой легкостью победил его. Что здесь предосудительного? Антоний сам не понял, как невольно начал оправдываться сам перед собой, забыв о том, как мечтал найти Хевеля. Да и не мечтал он вовсе. Думал лишь о возможности взять реванш. Может, если бы он выпил кровь оборотня, то стал бы сильнее и сразил его?