В глубине души, впрочем, где-то там же рядышком с ящичком, где он закрыл стыд и угрызения совести за то, что подставил и погубил братьев, он закрыл в тяжелом железном сейфе желание найти Твардовского, вилять перед ним хвостом, как послушная собачонка, лизать ему пятки и клясться в своей верности. Взять реванш, поговорить, узнать больше — просто отговорки, попытки замаскировать это самое... "рабство". Перед самим собой в первую очередь. Он знал, что обязательно найдет Твардовского и станет его преданным другом, даже если на это уйдут десятилетия.
Скоро ему пришлось полностью сосредоточиться на дороге. Перед Гарволином она окончательно испортилась, покрылась ямами и, как назло, принялась вихлять. Как распутница крутыми бедрами. Вдобавок, ночь уже перевалила за середину. Вероятно, стоило поддать газу и уже думать о дневном убежище, а не о Хевеле Твардовском. Эдакими темпами они даже до Демблина до утра не доедут.
На следующем повороте машину занесло, взвизгнули шины. Антоний вцепился в руль, но тут ощутил сильный толчок справа и сильную боль в левом плече.
Неожиданно он увидел темное небо, затянутое тучами с запада. Бледный лунный диск. Следом — темную грязь.
И снова луна. И снова грязь. Небо и земля менялись местами, как картинки в калейдоскопе.
Тяжелый удар в затылок на мгновение вырубил его, а привела в чувство жгучая боль в колене и звук выстрела. Заорав, Антоний вцепился в ногу.
Над ним возвышался черный силуэт Богомолихи. С нее слетела шляпа, и ветер трепал короткие волосы, юбку и расстегнутое пальто. Антоний протянул руку, безмолвно прося о помощи — что же случилось? Их догнали? С простреленным коленом он вряд ли встанет сам. Но их догнали, а значит нужно встать и готовиться отбить Марию. Должно быть, Ада...
Запоздало он понял, что погони-то не было. На дороге они были одни.
Еще более запоздало он понял, что в тощей бледной руке чернеет короткое дуло "бульдога". И смотрит оно прямо на его ногу.
Ради всего святого, откуда у нее оружие?
Она обошла его слева и направила дуло уже в лицо. Луна осветила ее жуткий оскал и пожелтевшие от ярости глаза. Чудовище явило свой истинный облик.
Какой же он идиот...
Конечно, Симон. У него наверняка был револьвер. Он же бросил ее там в комнате вместе с трупом.
Какой же он идиот...
Он был ее врагом. С чего он так расслабился и решил, что она будет питать к нему теплые чувства за устроенный побег? Только из-за дурацкого разговора о Хевеле?
Какой же он идиот...
Мария взвела спусковой крючок. Антоний похолодел. Если она бросит его тут с простреленной головой, он пролежит без сознания до утра. А затем сгорит с первыми лучами солнца. Нет в мире чуда, которое позволило бы ему исцелиться за несколько часов.
— Стой! — крикнул он. — Я же спас тебя! Так ты мне возвращаешь долг?
Мария брезгливо скривилась. Он никогда в жизни еще не говорил так быстро:
— Да, да, если бы не я, никто бы не вез тебя в Варшаву. Так бы ты и сгорела где-нибудь на крыше с гвоздем в башке. Это я убедил Аду просто взять тебя в заложницы! Чтобы потом договориться с твоим братом полюбовно, чтобы он не трогал нас, а только избавился от Ады. Это была ее идея напасть на тебя!
Дуло револьвера дрогнуло. Кажется, она задумалась?..
— Долг уплачен, — сказала Мария.
Грянул выстрел. Боль пронзила вторую ногу. Антоний зарычал от злости. Богомолиха развернулась и пошла в сторону машины. Фургон стоял далеко в стороне, у каких-то тополей. Каким-то образом она смогла ее остановить и никуда не врезаться.
— Ты не можешь бросить меня здесь! Чертова тварь! Не можешь!
Он бранился и бранился, вспоминая самые грязные ругательства, которые только знал. Потом унижался и умолял не оставлять его. Но Мария не вернулась. Ни чтобы забрать его, ни чтобы добить. Он с беспомощностью, корчась, как полураздавленный жук, наблюдал за тем, как она долго заводила машину, а затем все же тронулась и уехала.
Глава 2
Мария плавала в густой, вязкой, как болото, боли, которая сочилась из низа ее живота.
Проклятое дитя, черноглазое и черноволосое, как его отец, тянуло из нее силы много месяцев. Мария надеялась, что так и не сможет его выносить, как не смогла выносить двух прошлых.
В первый раз, еще когда монгол не знал, что она понесла, за какую-то повинность он ударил ее хлыстом поперек поясницы. В тот же вечер у нее начал болеть живот и обильно пошла кровь. Монгол тоже испугался, позвал какую-то рабыню, потому что кровь не останавливалась. Она поила ее кислой травой и мазала живот овечьим жиром, а потом на ломанном наречии сказала, что она, Мария, потеряла дитя. Три дня она пролежала на своей скудной постели, боясь пошевелиться, потому что от малейшего движения у нее кружилась голова, и снова промокали тряпки, которые ей засунула между ног рабыня. Тогда ей было четырнадцать.
Второе дитя прожило дольше. Ее живот уже начал округляться, но не успела Мария как следует возненавидеть монгольское отродье, как проснулась однажды в луже своей крови. Несмотря на тошноту и боль, она ликовала. Не видать монголу от нее сына. Сыновей у него было уже трое: один от законной жены, двое от рабынь — а дочек даже не считал никто, но он был ужасно зол. Отходил ее по лицу, бранил, выбил один зуб, но это не уменьшило ее затаенной злой радости. Знахарка потом сказала, что тот удар хлыстом что-то повредил в ней, и теперь она вряд ли когда-нибудь понесет. Тогда ей было семнадцать.
Она была счастлива целых три года, пока монгол снова не обрюхатил ее. В этот раз она боялась, что не переживет то чудовище, которое росло у нее внутри. Ей снились кошмары о том, как она умирает в родах, тонет в алой реке, а черноглазое отродье выживает, растет, дышит воздухом, который у нее украло, ест пищу, которую она уже не сможет попробовать. Улыбается отвратительным щербатым ртом, слизывая с пальцев ее кровь.
Но хуже всего были другие сны. Они заставляли ее содрогаться от ненависти к себе, осязаемой и болезненной, как удар хлыста. В этих снах она видела себя и монгола. И черноглазого мальчика, неуверенно переступающего пухлыми ногами по молодой траве. Она поддерживает его сзади за руки и ласково воркует, как любая мать воркует со своим малышом. Имя ребенку Николай — в честь деда, убитого монголами.
Монгол смотрит на них и улыбается гордой отцовской улыбкой...
За эти сны, за тошнотворное чувство нежности, которое разливалось в ее груди, за желание погладить ребенка, шевелившегося в ее утробе — за это ей хотелось взять нож и перерезать самой себе горло. За эту женскую слабость, которая пробуждала в ней тягу к убийце и насильнику, которая заставляла ее полюбить плод ненависти и боли. Если бы она могла, то вырвала бы ее из себя вместе с ребенком и самим женским естеством...
Мария открыла глаза.
Вокруг было черно и влажно, как в той боли, в которой она плавала. Но самой боли она больше не ощущала. Напротив, лишь удивительную легкость и силу в теле. Хотелось вскочить и потянуться, размять онемевшие руки и ноги, пробежать по мокрой от росы траве, вдохнуть полной грудью воздух...
Она попыталась осторожно встать. Чувство могло быть обманчивым. Боль снова могла вернуться, сковать тяжелое брюхо раскаленным обручем, потечь из нее струйкой алой крови.
Но нет. Она встала легко. А когда привычным движением захотела придержать живот, ее рука скользнула в пустоту.
Безразличие сменилось удивлением и испугом. В голове пронеслась мысль: «Где мое дитя?». И вторая: «Это мальчик или девочка? Если мальчик, значит Николай…»
Она едва не влепила себе пощечину за эти мысли, но ненависть вдруг отпустила. Вместо того обступили воспоминания, бредовые, как сон.
Вот монгол приходит — он вернулся из похода. Вот он ударяет ее за... за что? Она падает на живот, и все вокруг будто нанизывается на обоюдоострое копье боли.