Мориц опять вышел и несколько минут спустя возвратился, он был бледен, рот кривился, в глазах странный блеск — от волнения он не мог сразу надеть пенсне.
— Еще один. Рогопуло в Одессе. Все самые надежные фирмы, самые надежные.
— Большие убытки?
— Лодзь теряет миллиона два! — удрученно сказал Мориц, стараясь надеть пенсне.
— Не может быть! — почти закричал Боровецкий, вскакивая с места, зрители в заднем ряду даже зашикали на него, чтобы не заслонял сцену. — Кто тебе сказал?
— Ландау. А уж если Ландау говорит, так он знает точно.
— Кто теряет?
— Все понемногу, но Кесслер, Бухольц и Мюллер больше всех.
— Но как же тех не поддержали, как допустили такой крах?
— Рогопуло сбежал, Лихачев умер, спился с горя.
— А Фрумкин и Алпасов?
— О них не знаю, говорю только то, что было в телеграмме.
Теперь эти вести уже обошли зал, о банкротствах узнали все.
Было видно, как это сообщение, словно взорвавшаяся бомба, будоражило публику то в одном, то в другом конце.
Вопросительно вскидывались головы, сверкали глаза, звучали резкие возгласы, с шумом двигались кресла, люди поспешно выбегали на телеграф, к телефонам.
Вскоре театр опустел.
Боровецкий тоже почувствовал, что взволнован этой вестью, — сам-то он ничего не терял, но теряли все вокруг.
— Вы ничего не теряете? — спросил он Макса Баума, который присел на свободное место рядом с ним.
— Нам нечего терять, кроме чести, а этим товаром в Лодзи не интересуются, — насмешливо ответил тот.
— Здорово Лодзь затрещала.
— Скоро настанет теплая пора.
— Да-да, будет работа пожарникам.
— Подогреют, и весна скорей придет.
— Неплохо бы, уголь такой дорогой.
— Вы-то посмеиваетесь, вам эта забава ничего не стоит.
— Да так уже бывало, не раз бывало. Половина сломает шею, а другая половина наживется.
— Кто в лучшем положении?
— Бухольц, Кесслер, Мюллер.
— Этим-то все нипочем, кто им может повредить!
— А ну их всех к чертям! Мне-то какая печаль или опять же какая прибыль от того, богаче они станут или беднее.
Отовсюду слышались подобные замечания, вопросы, насмешки, высказывались различные догадки, многие лица повеселели: радовало разорение других.
— Мейер, похоже, на целых сто тысяч погорел?
— Это ему пойдет на пользу, избавится от живота, продаст лошадей, будет ходить пешком и быстро похудеет — не придется в Мариенбад ездить.
— Теперь будут дешево продаваться фамильные брильянты.
— Волькмана это может добить, он и так уже еле тянет.
— Теперь, Роберт, ты можешь просить руки его дочери, за дверь тебя уже не выставят.
— Пусть еще подождет.
Такие разговоры шли в партере, в толпе.
Короли сидели спокойно.
Шая не сводил глаз с певицы и, когда она кончила, первый начал хлопать, потом стал шептаться с Ружей и, поглаживая бороду, глазами указывать на Кнолля — тот, облокотившись на барьер ложи, кивнул Боровецкому.
В антракте Кароль появился у него.
— Вы слышали? — спросил Кнолль.
— Да, слышал. — Боровецкий принялся перечислять фирмы.
— Ерунда.
— Ерунда? Два миллиона рублей придется только на Лодзь.
— Мы теряем не много, только что тут был Бауэр и сказал, что всего каких-нибудь тысяч десять с чем-то.
— В театре идет слух, что полмиллиона.
— Это Шая распускает такие слухи, потому что он столько теряет. Глупый еврей.
— Во всяком случае, Лодзь это хорошо чувствует, фирмы будут лопаться, как мыльные пузыри.
— Да пусть все они лопнут, нам-то что за беда? — холодно сказал Кнолль, рассматривая свои холеные руки и машинально любуясь игрой брильянтов в перстне на левой руке. — Я с вами говорю не как со служащим нашим, но как с другом, — продолжал он. — Что вы слышали? Кому пророчат гибель из-за этого краха?
— Наверняка почти никого не называют.
— Ну, это не важно, и так ясно, что прогорят многие, а сколько — увидим завтра. Веселое будет воскресенье!
— Такое несчастье!
— Для нашей фирмы отнюдь нет. Сами посудите. Кто горит? Хлопок. Кто останется? Мы, Шая и еще несколько фирм. Половина этих жалких мелочных еврейских конкурентов погорела или погорит завтра, они сами друг друга изничтожат. На какое-то время нам будет просторней. Станем выпускать несколько новых сортов, которые они делали, а значит, настолько же увеличим сбыт. Но это мелочь. Они ломают себе шею, пусть ломают; прогорают — пусть прогорают; мошенничают — пусть мошенничают; мы-то устоим. А в общем, это еще пустяки, есть дела куда важней, скоро увидите: половина ткацких фабрик остановится. И притом очень скоро.