Нырнув к себе в комнату, он через минуту вышел, неся в охапке одежду, кинул ее на ковер и стал одеваться.
— Ты своими попойками вредишь нашим делам, — снова начал Мориц, поправляя на своем тонком семитском носу пенсне в золотой оправе, которое у него постоянно съезжало.
— Чем? Как? Где?
— Всюду. Вчера у Блюменталей ты заявил во всеуслышание, что большинство наших фабрикантов просто воры и мошенники.
— Да, сказал и всегда буду это говорить.
И недобрая, презрительная усмешка промелькнула на его лице, когда он взглянул на Морица.
— Ты, Макс Баум, не будешь этого говорить, ты не должен этого говорить, я тебе запрещаю.
— Это еще почему? — спросил тот тихо и оперся ладонями о стол.
— Если ты не понимаешь, сейчас объясню. Прежде всего, какое тебе до этого дело? Какая тебе разница, воры они или порядочные люди? Мы тут в Лодзи собрались вместе, чтобы сделать гешефт, чтобы хорошо заработать. И каждый делает деньги, как он может и умеет. А ты красный, ты радикал самой яркой пунцовой окраски.
— Я честный человек, — пробурчал Макс, наливая себе чай.
Боровецкий, облокотясь на стол и спрятав лицо в ладонях, слушал молча.
Услышав ответ Макса, Мориц обернулся так резко, что его пенсне свалилось и ударилось о подлокотник кресла; он с едкой, иронической усмешкой на тонких губах взглянул на Макса, погладил длинными пальцами, на которых искрились брильянтовые перстни, черную как смоль бороду и насмешливо проговорил:
— Не мели глупостей, Макс. Речь идет о деньгах. Речь идет о том, чтобы ты свои обвинения не высказывал публично, потому что это может подорвать наш кредит. Мы втроем собираемся открыть фабрику, у нас ничего нет, значит, мы нуждаемся в кредите и доверии тех, кто нам этот кредит предоставит. Нам теперь надо быть людьми порядочными, вежливыми, любезными, добрыми. Если Борман тебе скажет: «Гнусный город эта Лодзь», ты подтверди, что четырежды гнусный, — ему надо поддакивать, он важная птица. А ты что о нем сказал Кноллю? Что он глупый хам. Нет, братец, он не глуп, он из своей башки миллионы добыл, эти миллионы у него есть, и мы тоже хотим их иметь. Мы этих толстосумов будем осуждать, когда у нас будут деньги, а пока надо помалкивать, мы в них нуждаемся; вот пусть Кароль скажет, прав я или нет, — я же забочусь о будущем всех нас троих.
— Мориц совершенно прав, — твердо произнес Боровецкий, поднимая холодные серые глаза на возмущенного Макса.
— Я знаю, что вы правы, по-здешнему, по-лодзински правы, но не забывайте, что я честный человек.
— Фразы, старые, избитые фразы!
— Мориц, ты подлый еврей! — возмущенно вскричал Баум.
— А ты глупый, сентиментальный немец.
— Вы ссоритесь из-за слов, — холодно проговорил Боровецкий, надевая пальто. — Жаль, что не могу с вами остаться, надо пустить в ход новый печатный станок.
— На чем мы остановились во вчерашнем разговоре? — уже спокойно спросил Баум.
— Мы открываем фабрику.
— Так, так! У меня ничего нет, у тебя ничего нет, у него ничего нет, — громко рассмеялся Макс.
— Но у всех у нас вместе есть ровно столько, чтобы открыть солидную фабрику. Что мы теряем? А заработать всегда можно. И, помолчав, Боровецкий прибавил: — Впрочем, либо мы делаем дело, либо мы не делаем дело. Решайте!
— Делаем, делаем! — повторили оба.
— Это верно, что Гольдберг сгорел? — спросил Баум.
— Да, поправил свой баланс. Умный малый, зашибет миллионы.
— Или кончит в тюрьме.
— Глупые речи! — раздраженно возразил Мориц. — Такие слова можешь говорить в Берлине, в Париже, в Варшаве, но не в Лодзи. Нам неприятно их слышать, уж ты избавь нас от них.
Макс не ответил.
Опять завыли пронзительные, нервирующие гудки, все громче возглашая утреннюю зорю.
— Ну что ж, мне надо идти. До свидания, компаньоны, не ссорьтесь, идите спать, и пусть вам приснятся миллионы, которые мы наживем.
— Наживем! Наживем! — гаркнули хором все трое.
И они обменялись крепкими дружескими рукопожатиями.
— Надо записать сегодняшнюю дату, она будет для нас памятной.
— Ты, Макс, оставь там местечко — запишем имя того, кто первым задумает надуть остальных.
— Слушай, Боровецкий, ты шляхтич, у тебя на визитных карточках герб, ты даже на доверенности пишешь свое «фон», а между тем из всех нас ты самый что ни на есть «лодзерменш»[2], — тихо проговорил Мориц.
— А ты не такой?
— Прежде всего, я не люблю об этом говорить, мне надо делать деньги. А вы, поляки и немцы, — люди хорошие, только много болтаете.
Боровецкий поднял воротник, тщательно застегнулся и вышел.