— Пан Кароль пошутил, уверяю вас, пошутил, — поспешил он заверить, так как старательно скрывал свое пристрастие к земледелию, пренебрежительно отзываясь о нем, как о занятии для мужиков.
— Сейчас вы увидите, как в Лодзи развлекается по воскресеньям простой народ, говорил он, подсаживая дам в экипаж, и велел кучеру ехать в мильшевскую рощу.
Город словно вымер: лавки были закрыты, окна занавешены, в кабаках — пусто. Солнце палило немилосердно, заливая ослепительным светом безлюдные улицы, над которыми дрожало марево.
Не шелохнувшись стояли вдоль тротуаров деревья с поникшими, словно опаленными зноем, листьями. Белесое небо, как тяжелое шерстяное покрывало, плотно укутало город, и ни малейшее дуновение ветерка не долетало с полей и не охлаждало раскаленных мостовых, тротуаров и каменных стен.
— Вы любите тепло, — заметил Куровский, взглянув на Анку, которая, заслонив зонтиком лицо, подставила солнечным лучам руки и спину.
— Только солнечное.
— Посмотрите, эти жарятся, как на сковородке. — Куровский движением подбородка указал на низенькие домишки, перед которыми в узкой еще полоске тени расположились целые семейства, почти совершенно раздетые.
— Вижу, что жарко, но как ни странно, не ощущаю этого, — сказала Нина.
Ей никто не ответил. Куровский зорко наблюдал за Анкой, не сводя с нее больших желтых, как у тигра, глаз.
Но Анка не замечала этого, — она думала о Кароле, и при мысли, что она незаслуженно его обидела, ею овладевало смутное сожаление.
— Что, мы здесь останемся? — спросила Нина, когда экипаж подъехал к садику перед рестораном, из которого доносились громкие голоса и звуки духового оркестра.
— Нет, пойдем в лес.
Они протискивались сквозь крикливую, шумную толпу, запрудившую садик.
Несколько сот деревьев, высоких и пониже, с пожелтевшими, пожухлыми листьями отбрасывали жидкую тень на вытоптанные газоны, посыпанные песком дорожки и аллеи. Над сквером клубилась пыль, оседая на стоявшие тут во множестве белые столики и на людей, облепивших их и наслаждавшихся пивом, которое разносили неопрятные кельнеры.
На эстраде духовой оркестр исполнял какой-то сентиментальный вальс, и в ресторане, окруженном верандами, несмотря на тропическую жару, самозабвенно танцевали. Танцоры без сюртуков, а некоторые и без жилетов, с азартом пристукивали каблуками и громко вскрикивали.
Зрители, сгрудившись у открытых дверей и окон, через которые подавали пиво изнемогшим от жары, с одобрением наблюдали за танцующими, а некоторые, раззадорясь, пускались в пляс на верандах или прямо на газонах в облаках пыли, под звуки выстрелов из тира, глухой стук кегельных шаров и оглушительное дудение детских дудочек.
На маленьком стоячем прудике с гнилой водой покачивалось несколько лодок и несколько влюбленных пар жарились на солнце; взмахивая веслами, они прочувствованно пели немецкую песенку о пиве, рощице и любви.
— Давайте уйдем отсюда. Я больше не могу… прошептала Нина, вставая из-за стола.
— Значит, народное гуляние и демократическое общество вам не по нраву? — насмешливо спросил Куровский, заплатив за пиво, к которому никто не притронулся.
— Просто мне не нравится пыль и это малопривлекательное зрелище. Пойдемте в лес, может, там будет легче дышать, — сказала она, заслонив рот от пыли.
Но в лесу не было прохладней.
— И это лес? — с недоумением спросила Анка, останавливаясь под деревом.
— Так это называется у лодзинских жителей.
Они углубились в чащу.
Среди разбегавшихся во все стороны черных, мрачных стволов царили гнетущая тишина и зловещий сумрак: пожелтевшие чахоточные ветви, бессильно поникнув, словно в ожидании смерти, не пропускали света. Деревья стояли неподвижно, а когда набегал ветерок, вздрагивали, как в лихорадке, и с жалобным стоном замирали. Точно в глубоком раздумье, черные печальные, склонялись они над ручьем, в который спускали фабричные стоки. Многоцветной лентой вился он в полумраке леса между почерневшими стволами, распространяя зловонные, вредоносные испарения и кое-где образуя топкие, гнилые болотца. Корнями-пальцами вцепившись в землю, исполинские деревья высасывали из нее смертельную отраву.
Под умирающими деревьями гомозились люди.
Отовсюду неслись звуки шарманок и гармошек, дымили самовары, в унылом сумраке разноцветными мотыльками мелькали дети, кое-где танцевали. Людские голоса и музыка сливались в глухой гул.
— Печальное зрелище, — заметила Анка. — Почему они не веселятся от души, не поют, не кричат от радости? Почему не наслаждаются жизнью, свободой, отдыхом?