Ловить на себе его печальные взгляды, видеть утомленное, озабоченное лицо было ей неприятно и в то же время тяжело.
И она начинала упрекать себя в том, что он страдает из-за нее и что вообще во всем виновата она.
Но чувство вины все чаще вытеснялось оскорбленной гордостью, тем более, что она все больше убеждалась в его бездушии и эгоизме. Однако легче от этого ей не становилось.
Порой прежняя любовь эхом отзывалась в душе, пробуждая страстное желание любить, отдаться целиком этому чувству, которое, словно могучая волна, подхватило бы и понесло, избавив от мучительного одиночества, безысходности, бессмысленных метаний, — этого один на один противоборства с судьбой.
Однажды во время долгой задушевной беседы Нина вырвала у нее ревностно оберегаемую тайну.
— Зачем так страдать? — с недоумением воскликнула она. — Не лучше ли вам расстаться?
— Я не могу этого сделать из-за отца: известие о нашем разрыве убьет его.
— Но ведь ты не выйдешь замуж, не любя?
— Оставим этот разговор! Я не выйду за него, потому что не хочу испортить ему жизнь. Ему нужна богатая жена, чтобы он мог осуществить свои планы, достичь вожделенной цели. И я не желаю быть ему помехой и… не буду.
— Ты все еще его любишь?
— Сама не знаю. Иногда люблю, иногда ненавижу. Но всегда жалею: он несчастный человек, и сомневаюсь, будет ли он когда-нибудь счастлив.
— Но ведь так не может продолжаться.
— Как тяжела и безрадостна жизнь! А ведь еще совсем недавно, весной, я была так счастлива! Где оно, счастье мое, где? — с горечью вопрошала она и, словно не слыша утешений Нины, смотрела в окно на потемневший от фабричной гари снег.
Голые остовы деревьев гнулись под ветром и с жалобным, печальным стоном заглядывали в окно, как бы моля о помощи и милосердии.
— Что такое любовь? Чувство, которое спаивает, нерасторжимо связует души, или фантом, мираж, который может развеять малейший ветерок? Ведь я любила его! Любила, казалось, всем сердцем, всей душой. Но где же она, моя беззаветная любовь?
— В этой скорбной твоей жалобе.
— Что сталось с ней? Или сознание, что я не любима, убило ее? Но ведь муки, разочарование, раны, нанесенные изменой, якобы с новой силой возрождают и укрепляют любовь. Значит, то, что я принимала за любовь, не было ею, не могло быть. Наверное, я не способна на настоящее, большое чувство. — Она во всем винила себя, в себе искала истоки обрушившегося на нее несчастья.
— Видишь ли, любовь бывает разная. Тепличная любовь в обычных условиях погибает. Любовь-амеба прилепляется к любимому и до тех пор живет, пока черпает в нем силу. Иная любовь, как звук: не извлечешь его — и ее словно бы нет. Не кори себя, ты ни в чем не виновата.
Она не договорила: в комнату вошел Травинский и, не желая мешать, остановился на пороге.
— Ты будешь вечером дома?
— Я как раз хотел сказать тебе, что скоро ухожу. Сегодня суббота, и мы, как всегда, собираемся у Куровского.
— Эти сборища стали притчей во языцех. Чем вы там занимаетесь?
— Пьем и беседуем обо всем на свете. И при этом говорим только правду, как бы неприятна она ни была. Тон всегда задает Куровский.
— Странно, что вы на это идете. Потому что одно дело самому говорить, а другое — выслушивать о себе правду. Ведь самый беспристрастный человек никогда себя не обидит.
— Согласен, но мы, как это ни странно, и говорим друг другу правду, и выслушиваем ее.
— Это только лишний раз доказывает, что цивилизованного человека не могут удовлетворить фабрика, деньги, коммерция и время от времени он должен окунуться в холодную отрезвляющую купель, чтобы перестать обольщаться на свой счет.
— Ты права. Там бывает даже Кесслер. Он не упускает случая безнаказанно выругать нас и побравировать своими дурными наклонностями.
— Человек вообще любит порисоваться. Ему неважно, в хорошем или плохом свете выставить себя, главное привлечь внимание к своей особе.
XVIII
В гостиничном номере у Куровского почти вся компания была в сборе. Гости разместились вокруг большого круглого стола, уставленного бутылками и освещенного серебряными канделябрами со множеством свечей.
Травинский пришел вместе с Боровецким, как раз когда Кесслер разразился гневной филиппикой.
— Промышленность все равно не перейдет в ваши руки, сколько бы у вас ни было фабрик — одна или десять! — вещал он хриплым от ненависти голосом. Вам еще надо цивилизоваться, усвоить культуру производства, а пока ваши потуги просто смешны. Я хорошо вас знаю! Народ вы одаренный, недаром в Европе среди прославленных музыкантов и певцов добрая половина поляков. Но почему с вашей внешностью, аристократическими замашками вы не едете в Монако? Почему пропускаете сезон в Ницце, Париже, Италии? Там вами восхищались бы, а вы это так любите! Выставить себя напоказ, порисоваться, пустить пыль в глаза — вот что вам надо! Вся ваша жизнь, работа, искусство, литература — позерство! Вы нуждаетесь в зрителях, а когда их нет, разыгрываете благородство перед самими собой. Вы обанкротились, не нажив капитала. Ваше легкомыслие безгранично. Я сужу без предвзятости, на основании наблюдений, так сказать, патологоанатомического вскрытия, подтверждающего диагноз. Вы — дети, которые стараются казаться взрослыми.