Но вместо обычного оживления, сегодня здесь царила печаль. Кама без слез не могла смотреть на Малиновского и то и дело выбегала в гостиную, чтобы там выплакаться. Малиновский, проводив мать домой и оставив ее на попечение родни, ушел и, несколько часов проскитавшись по городу и устав, явился сюда, как обычно, к чаю, надеясь, что в атмосфере доброжелательства ему станет легче.
Он сидел за столом, глядя в одну точку. Его зеленые глаза потемнели, словно он видел перед собой страшную картину гибели отца, которая рисовалась в воспаленном мозгу.
Он не проронил ни слова; сочувствие окружающих, соболезнующие взгляды, приглушенный шепот, плач Камы подействовали на него так, что он, не прощаясь, выбежал в прихожую и разрыдался.
Горн и Вильчек выскочили следом и отвезли его на квартиру, где вскоре собралась вся их компания.
Долго сидели они молча, но вот Блюменфельд взял скрипку и тихо, пианиссимо, стал играть ноктюрн Шопена. Играл долго, проникновенно, и Адам, заслушавшись, немного успокоился.
Пришедший позже Давид Гальперн, желая утешить его, с глубокой верой заговорил о Божьем милосердии и справедливости.
Все благосклонно слушали, кроме Вильчека, который сразу же ушел, ибо, снедаемому лютой ненавистью к Грюншпану, ему ни до чего и ни до кого не было дела.
В продолжение двух недель целыми днями он бродил по Лодзи, обдумывая план мести фабриканту.
Он поклялся себе отомстить ему и теперь только ждал подходящего случая. Ни бить, ни лишать его жизни он не собирался, полагая это глупостью; месть должна была заключаться в том, чтобы побольней ударить Грюншпана по карману. И чутье подсказывало ему: если он докопается до истинной причины пожара на фабрике Гросмана, то тем самым нанесет своему обидчику удар в самое сердце.
Он был уже на верном пути, но жажда безотлагательной мести не давала ему покоя, и он решил тем временем рассказать Боровецкому о заговоре Гросглика и махинациях Морица, стремившегося оттягать у него фабрику.
И вот однажды, принарядившись, он отправился навестить Анку и пана Адама, рассчитывая застать у них Кароля.
Анка обрадовалась ему, так как с ним были связаны воспоминания о Курове, и провела его к пану Адаму.
— А, Стах! Как поживаешь? Хорошо, что пришел… — говорил старик, протягивая ему руку, которую тот невольно по старой памяти поцеловал.
А когда разговор зашел о Курове, где Вильчек недавно побывал, Анка подсела поближе и внимательно слушала его рассказ.
— Ну, а твои-то дела как? — спросил пан Адам, когда он кончил.
— Неплохо, для начала совсем неплохо, — небрежным тоном сказал Вильчек и, желая произвести на них впечатление, упомянул, как бы между прочим, о вырученных сорока тысячах.
— Ну Бог в помощь, Стах! Наживай хоть миллионы, лишь бы не на несчастье людей.
Снисходительно улыбнувшись, Вильчек стал подробно излагать свои планы, к месту и не к месту называя тысячные суммы и как бы вскользь упоминая о знакомствах с миллионерами. Словом, нарисовал впечатляющую картину своего будущего, но был в своем бахвальстве смешон.
Анка, выслушав его, иронически улыбнулась, а пан Адам был неподдельно удивлен.
— Как странно все устроено! — воскликнул он. — Помнишь, Стах, как ты у нас телят пас и ксендз чубуком тебя по лбу стукал?
— Как не помнить… — пробормотал Вильчек и покраснел под устремленным на него Анкиным взглядом.
Напоминание о прошлом испортило ему настроение, и он собрался уходить, но перед тем осведомился о Кароле.
— Пан Кароль уехал в Берлин и вернется только через несколько дней, — отвечала Анка, наливая ему чай.
— Скажи-ка, съел ты тогда штрудель у старухи-еврейки или нет? — продолжал предаваться воспоминаниям пан Адам.
Вопрос этот был неприятен Вильчеку, и, не ответив, он наскоро выпил чай и поспешил уйти.
«Вечно будут мне колоть глаза моим прошлым», — подумал он, разозлившись на старика и на весь мир.
Пан Адам еще долго разговаривал о нем с Анкой и никак не мог взять в толк, как это, к примеру, такой вот Вильчек, который пас у них скот и которого он не раз поколачивал, стал теперь обеспеченным человеком и, как ровня, приходит к ним в гости.
Демократ по убеждениям, он не мог этого понять, верней, такое равенство было ему не по душе.
— Слишком уж они вознеслись! — сказал он в заключение. — Дворянство Бога тешило, а эти, сдается мне, тешат дьявола. Что ты на это скажешь, Анка?
XX
Боровецкий приехал в Берлин.
Люция засыпала его телеграммами, грозя покончить с собой, если он не приедет хотя бы на несколько часов.