Ею овладела какая-то странная усталость, безразличие и невыразимая тоска, словно бы навеваемая грязно-серой тьмой, окутавшей Лодзь.
Неделями не выходила она из дома и, сидя около постели пана Адама, в мучительном ожидании гадала, чем все это разрешится.
И сейчас в полутемной комнате, пропитанной запахом лекарств, мнилось ей: пытке ожидания не будет конца.
Она смирилась, покорилась судьбе и, замкнувшись в себе, предавалась самой безысходной скорби — скорби самоотречения.
Больной вполголоса читал вечернюю молитву, но она не присоединилась к нему, словно не слышала, оцепенело глядя в окно на заснеженный сад и кирпичные стены фабрики.
И вдруг увидела: от калитки в фабричном заборе с громким криком бежит человек.
Она выскочила в прихожую.
— Пожар! — выдохнул Соха.
— Где? — спросила она, прикрыв дверь, чтобы не услышал больной.
— На фабрике! Загорелось в сушильне, на четвертом этаже!
Ни о чем больше не спрашивая, в безотчетном порыве бросилась она на фабрику и сразу же за калиткой увидела красные языки огня, вырывавшиеся из окон четвертого этажа.
На дворе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие люди с криком выбегали из корпусов, в окнах лопались стекла, и наружу вместе с клубами едкого черного дыма вырывалось пламя, лизало рамы и достигало крыши.
— Отец! — вскрикнула она в ужасе, вспомнив о больном, и побежала домой.
Но теперь уже и на веранде слышны были крики, и напротив окон на фабричной крыше виднелся огонь.
— Анка, что случилось? — с беспокойством спросил старик.
— Ничего особенного… Кажется, что-то произошло на фабрике Травинского, — поспешно ответила она, зажгла лампу и дрожащими руками опустила шторы.
— Барышня!.. Господи, спаси и помилуй!.. Там… — В комнату с воплем вбежала служанка.
— Тише! — прикрикнула на нее Анка. — Зажги лампу, темно.
— Так ведь она горит…
— Верно… Ступай… Я позову, если будет нужно…
Глухой, смутный шум пожара нарастал и, становясь все громче, проникал в комнату.
— Боже, Боже! — в растерянности шептала она, не зная, что сделать, чтобы больной не услышал этого шума.
— Анка, пригласи к чаю пана Макса.
— Хорошо. Сейчас напишу к нему.
Натыкаясь на стулья, она кинулась к секретеру, со стуком выдвигала и задвигала ящики, уронила на пол цветочный горшок, потом — тяжелую папку с бумагами, а когда стала поднимать, опрокинула несколько стульев и в поисках чернил металась по дому, громко топая и хлопая дверями.
— Что ты сегодня вытворяешь!.. — проворчал старик.
Туговатый на ухо, он с беспокойством прислушивался к необычным звукам, проникавшим в комнату.
— Такая уж я неловкая… Это даже Кароль заметил, — оправдывалась она, заливаясь беспричинным смехом.
Чтобы взглянуть на фабрику, она вышла в соседнюю комнату и невольно вскрикнула: бушующее море огня, наводя ужас, разливалось все шире, вздымалось все выше.
— Что с тобой? — спросил старик.
— Так, пустяки… Ударилась об дверь, — прошептала она и, чтобы придать правдоподобие своим словам, схватилась за голову.
Ее трясло, как в лихорадке, и она едва держалась на ногах.
Возвещая о своем прибытии хриплыми звуками рожков, промчалась вскачь пожарная команда.
— Анка, что это?
— Подвода прогрохотала мимо, — отвечала она.
— А мне как будто музыка послышалась…
— Это звон бубенцов… Бубенцы на санях… Может, почитать вслух?
Он утвердительно кивнул.
Нечеловеческим усилием воли утишив бушевавшую в душе бурю, она читала намеренно громко.
— Я слышу… не кричи так… — с раздражением прошептал пан Адам.
Не обратив внимания на его слова, она читала дальше. Но не понимала смысла, даже букв не различала; то была какая-то лихорадочная импровизация, в то время как всем существом, последними проблесками сознания она внимала доносившимся с пожара воплям, грохоту, треску огня.
Хотя в комнате горела лампа, кровавое зарево уже просвечивало сквозь шторы.
Но она продолжала читать. У нее от волнения раскалывалась голова, замирало сердце, на побледневшем, покрытом потом лице застыла маска ужаса, под сведенными бровями лихорадочным блеском горели глаза, голос ежеминутно прерывался и дрожал. Ее терзала, душила, корежила такая жуткая, нестерпимая боль, что она была близка к помешательству.
Однако она еще владела собой.
А в комнате все отчетливей слышались крики и от грохота падающих стен и перекрытий содрогался дом.
«Тише… тише… тише… Господи Иисусе, смилуйся!..» — из последних сил взывала она к Божьему милосердию.