Сила пожара была так велика, что растерянные, оробелые люди молча отступали, охваченные суеверным страхом. Время от времени из чьей-то груди вырывался душераздирающий крик, но его заглушал шум и треск, жалобные стоны падающих станков, грохот обваливающихся стен, грозная музыка разбушевавшейся стихии.
Огонь пел торжествующий гимн победы, размахивал в ночи красными полотнищами, как одержимый, катался по крышам, ревел, свистел, гудел, окровавленными клыками вгрызался в стены, корежил станки, плавил железо, жег, крушил, попирал развалины.
Под утро, когда пошел снег, огонь исчерпал свою силу; почернелые остовы зданий без крыш, без внутренних перекрытий, с остатками обгорелых стен и пустыми глазницами окон были похожи на огромные квадратные ящики с дырками, из которых валил дым, а на дне их извивались языки пламени и, как полипы, высасывали последние жизненные соки из того, что совсем недавно было фабрикой, а теперь являло собой груду развалин.
Было серое, хмурое утро, падал густой снег, когда к фабрике подъехал на извозчике Боровецкий.
Стремительно вбежав во двор, он остановился среди руин, дымящихся головней, которые заливали водой, обвел глазами стены, похожие на искромсанные обгорелые лохмотья, разбросанные тут и там кучи тлеющих углей. Долго и спокойно созерцал он пепелище, ставшее кладбищем его трудов и надежд.
При этом он не испытал ни отчаяния, ни нервного потрясения, напротив, терзавшие его в пути волнение и тревога улеглись, когда действительность предстала перед ним в яви. Только лицо у него посуровело, стал холодным взгляд, и всем существом овладели злоба, ненависть и неукротимое упорство.
Когда к нему подошел Мориц с группой людей, он спокойно с ними поздоровался и равнодушно выслушал подробный рассказ о пожаре.
И, ни о чем не расспрашивая, направился в контору, которая уцелела вместе с полупустыми товарными складами, — с этих приземистых одноэтажных строений сорвало только крыши.
В конторе стонал Яскульский: он получил ожоги, и теперь его перевязывал Высоцкий.
Боровецкий через выбитое окно посмотрел на дымящиеся развалины и глухим, но твердым голосом сказал Морицу:
— Ну что ж, начнем сначала!
— Да, конечно! Ты не представляешь себе, что я пережил! Я совершенно разбит и боюсь разболеться… Какое несчастье! Какое несчастье!.. Я был как раз в городе и при виде промчавшихся пожарных подумал: «Ну и пусть себе едут, а опоздают, тоже не беда!» Вдруг кто-то рядом сказал: «Боровецкий горит!..» Приезжаю, а прядильня уже полыхает! Ты не представляешь, что я пережил! — жалобно причитал он, изображая отчаяние и безутешное горе, и при этом исподтишка наблюдал за Боровецким.
Кароль терпеливо слушал его сбивчивый рассказ, наконец ему это надоело, и он шепнул на ухо Морицу:
— Перестань врать! Это твоих рук дело!
— Что ты мелешь? С ума сошел? — вскричал Мориц, отшатываясь от него. — Ты…
— Знаю, что говорю! — оборвал его Боровецкий и обернулся к Матеушу.
А тот, черный от копоти, плача целовал ему руки и что-то бессвязно бормотал.
Из его слов Кароль только понял, что кто-то умер.
— Говори по-человечески, кто умер? — нетерпеливо вскричал он.
— Старый барин! Прибегаем, а он мертвый лежит, а рядом барышня — на полу!
— Не ври, дурак, не то трахну дверью по башке! — подскакивая к слуге, заорал Кароль.
— Пан Адам скончался от разрыва сердца, вызванного внезапным испугом. Я был там… Ступайте скорей домой, панна Анка чуть жива! — сказал Высоцкий.
Боровецкого, который был привязан к отцу, известие это ошеломило, и он, словно не веря доктору, опрометью кинулся к дому.
В дверях он столкнулся с Анкой, — ее переносили на руках к Травинским.
— Кароль! Кароль! — схватив его руку, прошептала она, и из глаз хлынули слезы и заструились по осунувшемуся лицу.
— Успокойся! Не плачь!.. Я отстрою фабрику… Все будет хорошо…
— Отец… Отец… — Рыдания мешали ей говорить.
— Я зайду к вам после обеда, — торопливо сказал он, и по его знаку рабочие подняли ее и понесли.
При упоминании об отце сердце сжалось от боли, и Кароль поспешил в комнату, где лежал покойник. Долго смотрел он на всегда доброе, благообразное лицо отца, до такой степени искаженное предсмертным криком и какой-то неведомой мукой, что он вздрогнул.