Но овладевшая душой глухая, смутная тоска прогнала его прочь от окна.
И он снова отправился в странствие по цехам и корпусам; шел среди адского грохота, шума и гула работающих станков, невыносимой жары, бьющих в нос ядовитых запахов и постепенно замедлял шаг, сознавая, что все это его собственность, царство воплощенной мечты.
И, припомнив давние свои мечты о таком вот могуществе, горько усмехнулся и подумал, как глубоко заблуждался, когда, не имея за душой ни гроша, воображал, что богатство принесет ему необыкновенное, экстатическое счастье.
«А что же оно дало ему на самом деле?» — мысленно задавался он вопросом.
Что чувствовал он в царстве осуществленной мечты?
Усталость и опустошенность.
И безотчетную, беспричинную тоску, все сильней терзавшую его алчущую душу.
А там, за окнами красильни, в полях идет весна, сияет солнце, звенят детские голоса, весело чирикают воробьи, дым из труб розовыми облачками тает в небе; там все дышит бодрящей свежестью, первозданной чистотой, полнится светлой радостью возрождающейся природы, и хочется бежать на вольный простор, кричать, петь, кататься по траве, парить с облаками, лететь с ветром, раскачиваться с деревьями, — жить полнокровной жизнью, повинуясь велению сердца. Жить, жить!..
«Ну а дальше что?» — прислушиваясь к шуму фабрики, уныло спросил он себя и не нашел ответа.
«Я получил то, о чем мечтал, к чему стремился!» — с неукротимой яростью раба подумал он, глядя на красные кирпичные стены фабрики, на этого Молоха, который, злорадно поблескивая тысячью окон, работал с таким остервенением, что все содрогалось, и, ублажая его, гремел многоголосый хор машин.
Оставаться на фабрике было невмоготу, и он направился в контору.
Просители, коммерсанты, торговые агенты, чиновники, рабочие, ищущие места, с нетерпением поджидали его в приемной, тысяча дел требовала решения, а он, проскользнув в боковую дверь, не торопясь зашагал в город.
Скука и неизбывная тоска снедали его душу, и он ничего не замечал вокруг.
В городе, залитом потоками солнечного света, бурлила жизнь. С невообразимым шумом работали тысячи фабрик, напоминая своим видом неприступные крепости. Изо всех улиц, закоулков, из домов, даже с полей доносился гул ратного труда: надсадные вопли, торжествующие клики победителей, тяжелое, напряженное дыхание машин — всюду кипел бой не на жизнь, а на смерть.
Как все это ему надоело!
С нескрываемой насмешкой посмотрел он на проехавшего мимо барона Мейера; самодовольный, купаясь в лучах своего могущества, развалился он в роскошном экипаже, похожий на раздобревшего от золота борова.
«Скотина! Материальные блага для него важнее всего! Почему же мне богатство не в радость? Счастливцы!» — с завистью подумал он.
Увы, он не умел наслаждаться жизнью подобно лодзинским миллионерам.
Да и что могло привлекать его?
Женщины? Но он так много любил и был так любим, что пресытился любовью.
Развлечения? Но какие? Все они только отнимали силы, а взамен ничего не давали, кроме скуки, которая становилась еще нестерпимей.
Вино? Но чрезмерный труд подорвал его здоровье, и он уже два года был на строгой диете и ничего, кроме молока, не пил.
Окружать себя роскошью, кичиться богатством тоже было чуждо его натуре.
Наживать деньги? Зачем? Ему с лихвой хватало его доли доходов.
Разве он и так не был их рабом, разве не отняли они у него силы, самое жизнь? Разве не тяготили его эти золотые оковы?
«Да, Мышковский был прав, когда проклинал чрезмерный труд и бессмысленное накопительство», — подумал он.
И ему стало совсем грустно, когда он представил себе теперешнюю свою жизнь и впереди долгие, долгие годы, сулившие лишь тоску и душевные терзания.
Он шел, сам не зная куда, и неожиданно для себя оказался в хеленовском парке.
Он прогуливался по размякшим дорожкам и, словно видя впервые, пристально смотрел на зеленую траву, на молодые листочки, трепетавшие в пронизанном солнцем, еще не прогревшемся воздухе.
В пустынных аллеях с важностью прохаживались вороны да, нарушая глубокую тишину, с веселым чириканьем летали воробьи.
Он ходил до изнеможения, бессознательно возвращаясь туда, где когда-то встречался с Люцией.
— Люци… Эмма!.. — вполголоса произнес он и, печальным взором окинув пустынный парк, с горечью подумал, что никого не ждет и к нему никто не придет, не нарушит его одиночества.