— А, Боровецкий! Я хотел с вами поговорить, был у вас вчера, застал Морица, но я его не выношу и не стал ждать.
— Он добрый малый.
— Какой мне толк в его доброте! Не выношу их нацию.
— Уже печатают пятьдесят седьмой номер?
— Печатают. Я выдавал краску.
— Держится?
— На первых метрах немного запекалась. Из управления прислали заказ на пятьсот штук той вашей ткани с каймой.
— Ага, двадцать четвертый номер, салатного цвета.
— И из филиала Бех звонил о том же. Будем делать?
— Не сегодня. Нам срочно надо печатать байку, и еще более срочно — летние сукна.
— Звонили насчет бумазеи номер семь.
— Она в аппретуре. Сейчас туда иду.
— Я хотел вам кое-что сказать.
— Слушаю вас, — ответил Боровецкий вежливо, но с некоторой досадой.
Муррей взял его под руку и отвел в угол за большие бочки, из которых то и дело зачерпывали краску.
«Кухня», как называли этот цех, тонула в полумраке. Под низко висевшими дымоотводными колпаками, будто под стальными зонтами, не спеша вращались автоматические медные мешалки, широкими лопастями перемешивавшие краски в больших, сияющих полированной медью котлах.
От работы машин все здание содрогалось.
Бесконечно длинные трансмиссии, будто бледно-желтые змеи, с бешеной скоростью скользили под потолком, вились над двойным рядом котлов, ползли вдоль стен, скрещивались где-то вверху, едва различимые в облаке едких разноцветных испарений, которые непрерывно поднимались из котлов, мешали проникать свету и через все отверстия в стенах просачивались в соседние помещения.
Безмолвно двигались силуэты рабочих в измазанных красками блузах и как призраки исчезали во тьме; с грохотом въезжали и выезжали тележки, груженные красками, везя их в печатный цех и в красильню.
По всему цеху разносился едкий, отвратительный запах серы.
— Купил я вчера мебель, — шептал Муррей на ухо Боровецкому. — Для гостиной, знаете, купил с желтой шелковой обивкой в стиле ампир. Для столовой дубовую в стиле Генриха IV, а для будуара…
— И когда ж вы женитесь? — с некоторым нетерпением перебил его Боровецкий.
— Ну, я еще не знаю. Я-то хотел бы как можно скорее.
— Значит, предложение принято? — спросил Боровецкий, чуть иронически глядя на сутулую, довольно нелепую фигуру англичанина, показавшуюся ему теперь просто уродливой, а сам Муррей, с удлиненной, выступающей нижней челюстью и большим, слишком подвижным ртом, напоминал обезьяну.
— Как будто да. В воскресенье она как раз сказала мне, что хотела бы жить в прилично обставленной квартире. Я подробно расспрашивал, и она отвечала так, как отвечают женщины, озабоченные своим будущим хозяйством.
— В предыдущий раз вы думали то же самое.
— Да, верно, но у меня и вполовину не было нынешней уверенности! — горячо возразил Муррей.
— Ну, если так, от души вас поздравляю. Когда же я познакомлюсь с невестой?
— Не будем торопиться, всему свое время.
— Потому-то я и верю, что в конце концов вы женитесь, — насмешливо проговорил Боровецкий.
— Может быть, вы бы завтра зашли ко мне, а? Я непременно хочу услышать ваше мнение об этой мебели.
— Зайду.
— Но когда?
— После обеда.
Муррей возвратился к краскам и лабораторным пробам, а Боровецкий поспешил дальше, в красильню, по коридорам и переходам, где громоздились тележки, нагруженные тканями, с которых текла вода, где сновали рабочие и прямо на полу лежали большие кучи тканей, ожидающих своей очереди.
По дороге его ежеминутно останавливали — каждый со своим делом.
Он отдавал короткие распоряжения, быстро решал, мгновенно давал справки, иногда осматривал образец краски, который ему показывал рабочий, и решительно бросал:
— Годится, — или — надо еще, — и мчался дальше, под взглядами сотен рабочих, среди адского фабричного шума и хаотической суеты.
Все сотрясалось: стены, потолки, машины, полы, стучали моторы, пронзительный свист издавали приводные ремни и трансмиссии, тарахтели по асфальтовому полу тележки, то и дело взвизгивали маховые колеса, скрежетали шестерни, и сквозь это море беспорядочных звуков доносились какие-то выкрики и могучее, гулкое пыхтенье главного двигателя.
— Пан Боровецкий!
Он напряг зрение, среди паров, заполнявших красильню, почти ничего не было видно, кроме туманных контуров машин. Кто его зовет, он не видел.