Немного выбивало из равновесия Дугласа и место, где происходила их встреча. Оно находилось в самом сердце Мэйфера, на очаровательной улице, обставленной с обеих сторон роскошными домами начала царствования королевы Виктории; когда-то в этих домах проживала денежная знать Англии, теперь тут разместились конторы. Здесь, в этой самой комнате, Дуглас в конце шестидесятых годов получил свой первый заказ на киносценарий. Заплатили ему две тысячи фунтов — мешок золота по тем временам (хотя теперешние ставки были по меньшей мере в десять раз выше), и он вступил на долгий (в несколько месяцев длиной) путь утонченной пытки, разбередившей в нем самые разнообразные чувства: волнение от того, что соприкоснулся с чудесной машиной, которая подарила ему в юности столько волшебных часов, смятение от того, что не знает, как делать эту работу, растерянность при открытии, что и другие этого, по всей видимости, не знают; виноватое чувство при виде того, сколько требуется денег, от разговоров о деньгах, от обещанных гонораров в будущем, от созерцания нуворишских замашек воротил киношного мира, их жизни с обильными завтраками и еще более обильными обедами, закрытыми кинотеатрами, подогретыми бассейнами, счетами в швейцарских банках и избалованными кинозвездами. Ему отвратительна была пошлость всего этого, вызывала все больше презрения манера держаться, поведение и умственные способности киношной братии; неохотно признавал он и тот факт, что существуют особые, высшие таланты и энергия, которых ему не дано, и сам себе был неприятен потому, что не мог встряхнуться и использовать тот факт, что его зовут в лейтенанты на войну, где верховодят опереточные полковники и тупоголовые генералы. В результате — причем именно это заставило его отступить и порвать с киноиндустрией — он не нашел удовлетворения в работе, мало того, какое-то неприятное, зябкое ощущение поселилось вдруг у него в желудке и не исчезало несколько недель, словно он нарушил какой-то основной закон собственной жизненной схемы и лучшая и нужная часть его «я» решила его же самого выморозить и отбросить. Тем не менее комнату эту он помнил хорошо.
На его взгляд, здесь ничто не изменилось. Огромный письменный стол, вращающееся кресло, два длинных мягких дивана, обитых черной кожей, уилтонский ковер цвета жухлой травы во всю комнату, прекрасный викторианский книжный шкаф, заставленный рядами не читанных классиков в переплетах из телячьей кожи, романами, романизированными биографиями и повестями, «купленными» (в более широком, чем принято, смысле) продюсером. На одной стене по-прежнему висел огромный снимок Манхаттана ночью, на другой — увеличенная фотография У. Филдса за игрой в покер, с хитрым видом поглядывающего на карты, поднесенные к самому носу; и всюду были расставлены массивные дорогие безделушки, которые можно было найти в ближайших антикварных лавках: тяжеловесные подобия пепельниц из стекла и из золота, гигантские игральные кости, колоссальная скрепка для бумаг и другие нужные предметы и пустячки, все раздутые до неимоверных размеров. В общем, казалось, что они собраны здесь, чтобы произвести впечатление, только непонятно какое и непонятно зачем.
Элфи — он любил, чтобы собеседники называли его этим панибратским именем, — Элфи был убежден, что от динозавров Голливуда, которые занимали этот кабинет прежде, его отделяет по меньшей мере несколько световых лет. В шестидесятые годы выдался короткий период, когда, испуганные соперничеством американского телевидения и задыхаясь в смертельной агонии голливудских студий — до которой они сами их довели, — некоторые продюсеры перекочевали в Европу, привлекаемые к тому же низкой оплатой труда, слухами о вседозволенности на Кингс-роуд и отчаянными поисками источника новой энергии, чтобы питать раскапризничавшееся чудовище на Западном Побережье. Человек, который нанял тогда Дугласа, был именно таким динозавром. Он был откуда-то из Центральной Европы; посредством всяких сделок, обманов, передержек, удач, короткометражек и второсортных очерков, несчастных случаев со смертельным исходом и случайных встреч, а потом золота, золота и еще раз золота достиг он своего положения. Громогласный, забавный, грубовато-напористый, необразованный, симпатичнейший, круглолицый, хитрый, щедрый, лукавый и беззаботный — этакий толстый, добродушный пройдоха; в свое время он последовательно подражал многим, непохожим друг на друга, киногероям — то он был всеобщим благодетелем, то Вайатт Ирпом, то джентльменом, то забулдыгой, то Свенгали, то Наполеоном — и кончил тем, что тратил большую часть своего времени на войну с многочисленными противниками, которых он стравливал между собой в своих интересах, что на деле оказывалось чистым самообманом. Работать с ним было все равно что сидеть в малюсенькой ванне вместе с бесноватым карликом, одержимым манией величия.