Он кивнул Гарри, указывая на чайник, жестом приглашая не церемониться, и вернулся к своей работе. Гарри налил себе чаю и сел на стоявший у стола стул с твердой спинкой.
— Можешь выключить эту проклятую штуку!
Изображение съежилось до крошечного светящегося пятнышка, потом и вовсе погасло.
Внезапно наступившая тишина заставила их улыбнуться друг другу, затем Джон кивнул и снова начал легонько забивать коротенькие тонкие гвоздики в подошву. Гарри ждал, незаметно растирая ушибленный бок.
Гарри после школы пошел работать на ферму, взяли его по рекомендации его «деда», который продолжал работать на этой ферме еще долго после того, как Гарри оставил ее, чтобы заняться журналистикой. В конце концов уволили и старика — когда ему было хорошо за восемьдесят. Джон тяжело воспринял свою отставку. Однако, как и всегда в своей трудной, суровой жизни, смирился с неизбежным. Оказалось, что можно подстригать живые изгороди у ближайших соседей. Он выработал собственное расписание: сам готовил, сам делал покупки; в определенные дни то кружка пива за обедом, то стаканчик виски вечером; и воскресный обед у Джозефа и Бетти.
Но больше всего в конце своей длиннущей жизни, на протяжении которой судьба забрасывала его и в котлованы, и в шахты, прорытые под морским дном, копать уголь в условиях, знакомых еще рабам в Риме, и на фермы, пахать землю на лошадях, самому работая, как лошадь, и затем на первую мировую войну, где его использовали с тем безразличием, с каким испокон веков используется пехота, и снова домой, куда он вернулся героем и где его ждали новые испытания: смерть первой жены и крах семьи, смерть любимого сына; еще беды, еще работа, еще безработица и так, пока приливной волной середины столетия его не прибило к порогу достатка; больше всего в конце своей жизни Джон полюбил то, что раньше воспринимал как неизбежность, — ходить пешком. Он гулял по берегу Уизы, мысленно отмечая те места, где могла прятаться форель; он гулял по нескольким сохранившимся еще аллейкам в центре обезличенного и осовремененного Тэрстона; он шел в парк посмотреть, как дети качаются на качелях. Однажды, незадолго до своего девяностолетия, он отправился в деревню, где когда-то родился. До нее было три мили. Он отправился, никому ничего не сказав. Но кто-то из тэрстонцев увидел его, предложил подвезти на своей машине, получил нелюбезный отказ и раззвонил по городу о заслуживающем внимания инциденте. Внимания он заслуживал потому, что к имени Джона все чаще прибавляли эпитет «старый» (мужчины не так часто доживают до девяноста лет), а еще потому, что, по словам автомобилиста, «сразу было видно, что он на ногах еле держится от усталости, вконец измотан, пальцем ткни — рассыплется, а вот поди ж ты, не захотел старикан сесть в машину, ответил: «Нет, спасибо!» — прямо как отшил. «Нет, спасибо!» — и весь разговор!» Джон ходил взглянуть на коттедж, в котором впервые увидел свет. Коттедж был покрашен, усовершенствован и отделан в соответствии со вкусами супружеской пары, проживавшей в нем. Оба были зубные врачи, занимались практикой в Карлайле и ежедневно ездили туда из деревни. «Черт те что из него сотворили!» — одобрительно сказал он. Прошел мимо коттеджа в одну сторону и вернулся, но останавливаться и глазеть на него не стал, чтобы не мозолить людям глаза и не возбуждать подозрений.
Его тучный отец, никогда не снимавший шляпы, вечно покрикивающий на мать — такую далекую теперь: непокорный локон на лбу, голубые, как лесные колокольчики, глаза, узенькое лицо, быстрая застенчивая улыбка, покрасневшие суставы пальцев… его многочисленные братья и сестры… вон там, у ручья, они всегда играли… на месте, где стоит новенький гараж на две машины, был фруктовый сад… и лавки ни одной не осталось, как и кузницы, где он начал свою трудовую жизнь… а Эмили, его первая жена, — он так и не смог найти дом, где она жила до замужества… Слишком много воспоминаний, думал он, слишком их много накопилось в памяти. Как в них разберешься?
Это было прошлой весной.
Гарри боготворил старика и идеализировал его. Когда Джон был молчалив, как сейчас, он не лез к нему с разговорами, понимал, что тому хочется некоторое время помолчать; даже просто смотреть на Джона ему было приятно: невысокий, сухонький, все еще с копной волос на голове, правда несколько поредевших, с неожиданно яркими голубыми глазами на потемневшем лике. Джон сидел, низко опустив голову, и тщательней обычного занимался починкой. Ботинки денег стоят, подумал Гарри, одобряя его усердие, их беречь нужно.