Но иногда на его лице появлялась вдруг улыбка, говорившая о каком-то затаенном восторге, которая могла затем смениться выражением отрешенности и грустной озадаченности. Дуглас не раз замечал это выражение. И теперь, когда ему захотелось собрать в памяти все, что он знал об Элане, ему тотчас же вспомнилась эта улыбка. Она словно говорила: «И что это за мир такой, куда я угодил!», словно спрашивала, радоваться ему или ужасаться, поделиться с кем-нибудь своим недоумением или попытаться самому разобраться во всем. Глубина проникновения Элана в самую суть вещей — только сейчас по-настоящему оцененная Дугласом — завораживала его. Несомненно, и острота чувств Элана не уступала его уму — он прекрасно понимал, что почем. И, может, Дуглас именно тем и привлекал его, что в душе того шла нескончаемая борьба между философом и шутом. Пока Элан разматывал нить жизни, пытаясь разобраться в сложностях и тщете окружающего мира и еще больше запутываясь в них, Дуглас вышагивал по жизни то смело, то с оглядкой, то раздираемый всевозможными вопросами, то готовый с возмутительной легкостью ответить на любой. Элан, в его представлении, был человеком, который предается глубоким размышлениям о смысле жизни, и хотя вопросы, которыми задавался сам Дуглас, были так мелки в сравнении с элановскими, он и сейчас испытал то же чувство, что и прежде, — чувство безграничной симпатии к тихому, одинокому человеку.
Только вот как писать? Все, что Дуглас знал о детстве Элана, — это что он был из бедной семьи — приличная, допустим, бедность послевоенных лет, которая в наши дни расценивалась бы как нищенское существование. Он вырос в заброшенной деревушке: все селение — ряд стандартных домиков, в которых когда-то жили шахтеры, на краю того самого леса, где он и умер. Семье не дано было забывать о болезни — хворала мать. Дуглас так и видел задумчивого, послушного мальчика, безмолвно хлопочущего по хозяйству в маленьком печальном коттедже. Он никогда не рассказывал об этом. Никто из школьников ни разу не побывал у него. Но о болезни его матери как-то стало известно. Отец его работал в муниципальном совете не то сторожем, не то уборщиком — на эту работу пошел и Элан через год после того неожиданного провала в школе. Выдержав один за другим все выпускные экзамены, Элан вдруг срезался на последнем — дающем право поступления в университет, — да еще с таким треском, что заставил всех буквально теряться в догадках, чем мог быть вызван этот внезапный провал. Его отец умер за несколько месяцев до того, но ведь не могло же это так подействовать на него. Элан спокойно ушел из школы и поступил на работу, которую без труда мог получить в пятнадцать лет и без своих знаний, и растворился в городе, одинокий молодой чудак, который «больше помалкивает», «никому не мешает», «очень тихий», «ходит пешком бог знает как далеко», «замкнут», «друзей не имеет». Иногда он пропадал на несколько дней — «будто сквозь землю провалится». Скоро умерла и мать. Он переехал в небольшой стандартный домик на окраине Тэрстона.
Где проводил он свободные дни? О чем думал во время своих скитаний? Может, придется сочинить ему тяжелое детство — не побои, не обиды, а, скажем, моральный гнет, который лежит на ребенке, вынужденном ходить за больным и не имеющем рядом человека, который его понимал бы. В каждом детстве, сопровождающемся перескоком из одного социального слоя в другой, непременно обнаруживаются одни и те же проблемы. Но в данном-то случае речь шла о человеке, который отказался перескакивать. Посмотрел-посмотрел и прошел мимо. И Дугласу в этом чудилась огромная сила. Может, тут крылась двойная жизнь, может, после такого подвижничества его неудержимо потянуло к роскоши, или, еще того хуже, он предпринял какие-то жалкие попытки до этой роскоши дорваться. Элан вошел в лета, пока Дуглас, по его выражению, куролесил в Лондоне и за границей, и они долго не встречались; Дуглас вспомнил, что в последний раз увидел его на противоположной стороне улицы — все в том же плаще с поясом, какие носили в пятидесятых годах, теперь, правда, порядком засаленном, все в том же аккуратно заправленном, знакомом со школы шарфе на шее; выражение лица более сосредоточенное, чем прежде, но, когда он обернулся, услышав оглушительное дугласовское «Здорово!», улыбка, появившаяся на нем, была все такая же удивительно милая и проникновенная. О чем говорило выражение его лица? Что было написано на нем? Дуглас напряг память. Страх? Решимость? Понимание?