На колокольне тэрстонской церкви ударили в колокола, бары опустели, и люди, толкаясь, хлынули вдоль по улицам к церковной площади, словно прошел по городу клич собираться на какую-то средневековую войну. Вокруг украшенной елки образовался огромный хоровод, а за этой массой веселых, смеющихся людей вращались, как планеты, еще несколько хороводов поменьше, но все они каким-то образом сумели попасть в тон и теперь запели, не особенно стройно, но жизнерадостно, песню Роберта Бернса:
Большинство произносили слова невнятно, не будучи в них твердо уверенными, но никто не споткнулся на трех прекрасных и трогательных словах: «Счастье прежних дней». Повторяя припев, хоровод начинал сужаться и сходился к центру, напоминая замедленную съемку осыпающейся розы; затем снова растягивался во всю свою ширь и снова сужался. Мужчины с удовольствием устраивали давку, женщины ставили крест на новых колготках, дети, допущенные на встречу, только глаза таращили в непривычной обстановке, когда сотни взрослых под моросящим дождем готовы были толкаться, отдавливать друг другу ноги и обниматься с незнакомыми людьми в ответ на единственный пароль: «С Новым годом!»
«С Новым-годом!» — вызванивали колокола. Мужчины и юноши пожимали руки направо и налево, искали родственников, довольствовались знакомыми, бросались целовать хорошеньких женщин, хватали протянутые руки людей, с которыми годами раскланивались, но никогда не разговаривали, — несколько минут на площади происходило сущее столпотворение, и вот Дуглас, которому эти несколько минут доставляли всегда несказанное наслаждение, пропустил их.
Он решил сначала пристроиться к хору Регби-клуба, собственными силами распевавшему «За дружбу старую», а затем уж удрать к церкви. Но взаимные поздравления и добрые пожелания в клубе заняли гораздо больше времени, чем он рассчитывал, и к тому же были попорчены свербящей мыслью о том, что надо поспеть к церкви к заранее назначенному им себе моменту. В результате они опоздали. Церковная площадь была пуста, если не считать нескольких задержавшихся пьяных да двух полисменов. Дуглас подошел к елке и попытался представить себе, что происходило здесь какие-нибудь полчаса назад. Он много выпил в течение вечера, не узнал нескольких знакомых, которые не могли на него за это не обидеться, поймал себя на том, что во время танца его что-то очень уж часто наносит на хорошенькую женщину, которую он видел впервые, не нашелся что сказать во время шутливой перепалки между ведущими игроками клуба по поводу последнего турне команды и вообще метался между отвращением к себе и кротким приятием своего поведения. (Более спокойный и строгий внутренний голос справедливо убеждал его, что никому дела нет до того, как он себя ведет.) Мэри все были рады, а она, по своему обыкновению заговорив с первым человеком, оказавшимся под рукой, уже не искала новых встреч.
Двое полисменов, решив, по-видимому, что странная пара, уставившаяся на елку, не собирается ломать на ней ветки, отправились молча в обход городка, радуясь непромокаемым форменным ботинкам.
— А дед-то, — объявил Дуглас. — Давай поедем к нему.
В клубе Мэри пила умеренно и сейчас вела машину осторожно. По пути к дому, где жил старик, они обгоняли группки людей, которые заходили в дома, выходили из них, шли дальше, взявшись под руку, подсчитывая число мест, где они были первыми новогодними визитерами. Дуглас и Мэри уже успели получить с десяток приглашений «в любое время до пяти». Их будут ждать батарея бутылок, пирамиды сандвичей, горкой сложенные на тарелках пирожки, блюда нарезанного холодного мяса всех видов и сортов; Дуглас, не умея отказаться, увиливал от прямого ответа, понимая, что это в дальнейшем обязательно послужит кому-нибудь поводом для обиды… но, куда денешься: как-то надо реагировать на приглашение, сделанное в упор, — то же вымогательство, только светское. Откажешься — нанесешь еще большую обиду. Согласишься — возьмешь на себя обязательство. Оставалось увиливать. Но он и увильнуть-то толком не умел: даже увиливая, проявлял недостаток твердости.