Между тем Циля сама старалась не встречаться с Ойей и с Хаимом, конечно, не потому, что опасалась каких-либо оскорбительных выпадов с их стороны. Просто приезд этой супружеской пары в киббуц разбередил, казалось бы, давно зажившие ее душевные раны. Память воскресила тот день, когда она впервые в своей жизни стряпала, готовя званый обед, а потом долго и тщательно прихорашивалась, не сомневаясь в том, что именно в этот день состоится ее помолвка с неказистым на вид, но умным, веселым и в общем-то симпатичным парнем. Снова, будто это было вчера, она ощутила острое чувство стыда за унижение и позор, испытанные ею, когда она, дочь раввина, богатая красавица, была отвергнута рыжеватым холуцем, который предпочел ей какую-то нищенку-приживалку, бездомную и безродную иноверку да к тому же еще глухонемую.
Исподволь Циля наблюдала за Хаимом и Ойей, осторожно, стараясь не выдать истинные причины своей заинтересованности, осведомлялась у отца и мужа об их жизни. И убеждалась в том, что вопреки всем страшным испытаниям и бедствиям, которые обрушил на их головы мстительный и всесильный раввин, несмотря на бедность, они были счастливы — они любили друг друга. А она? Она, которой — все было дано в жизни? Все, кроме счастья.
Да, замужество не принесло радости Циле. Ни внешностью, ни умом, ни характером Игол Мейер и отдаленно не походил на тот идеал «суженого», который Циля рисовала в своем воображении в затянувшиеся годы девичества. Своенравная, эгоистичная, привыкшая быть в центре всеобщего внимания, она оказалась, в сущности, прислугой своего мужа.
По понятиям Игола, жена должна была заниматься домашним хозяйством, детьми и прежде всего угождать мужу. Он же, муж и хозяин, обязан был, по его убеждению, обеспечить семью материальными благами. И потому все его помыслы были отданы делам киббуца, общение же с супругой ограничивалось совместными и, как правило, торопливыми, молчаливыми трапезами. Вечерами, а то и по ночам между ними возникала перебранка, нередко завершавшаяся скандалом и бегством Цили из киббуца то к отцу, переехавшему с семьей в Натанью, то к родственникам в Хайфу. Ей казалось, что эти отлучки образумят мужа, пробудят в нем ревность, боязнь потерять ее. Но получалось наоборот. Игол во всем оставался таким же, каким был: холодным, невнимательным, — прибавились только поводы к недовольству друг другом — на Цилю сыпались грубые упреки за эти самовольные отлучки из дому.
— Неизвестно куда, к кому и, главное, зачем ты шляешься! — кричал Игол. — Когда ищешь тебя у отца — она, видите ли, оказывается у родственников в другом городе… А там отвечают, что она «только что» уехала к отцу!.. Можно подумать, что мне нечего больше делать, как только заниматься этими глупыми розысками… Ну, а люди что? Не видят разве? А тебе на это наплевать… Жена, называется!
Взаимное раздражение и недовольство, которое подспудно зрело долгое время, наконец, как нарыв, прорвалось наружу.
Был канун «шавуот»[136]. Киббуцники готовились к празднику, убирали свои комнаты цветами и ветками. В украшенной внутри и снаружи зеленью столовой в этот вечер подавались исключительно молочные блюда. В киббуце праздник этот посвящался также и уборке урожая пшеницы. По установившейся традиции в этот день киббуцники могли посетить гробницу царя Давида, дни рождения и смерти которого, по легенде, совпали с этим праздником. У входа в разукрашенную полевыми цветами столовую происходила запись желающих совершить это поклонение.
Уже стемнело, когда около столовой зазвучали песни и начались танцы. Молодежь пришла на вечер и, заметив, что Игола Мейера и его супруги пока нет, чувствовала себя привольно. Все знали, что управляющий был ярым противником подобных увеселений: с его точки зрения, они противоречили предписаниям библии и талмуда, тем более что праздник совпал с субботним днем, когда в соответствии с обрядовой традицией не следовало ходить в кино или театр и устраивать веселье. Некоторые киббуцники и особенно молодые люди придерживались более современных взглядов и, невзирая на недовольство Мейера, в эти дни устраивали вечера. Иных развлечений в киббуце не было.
Хаим попытался убедить Ойю пойти посмотреть хотя бы издали, как веселятся киббуцники, но Ойя наотрез отказалась. Хаим не обиделся, он понимал, почему она не выходит из комнаты и, пока не стемнеет, опасливо поглядывает в окно.
Со стороны столовой слышались песни «Шиболет Басадэ»[137]. Исполняли ее звонкие голоса детей киббуцников. Потом хор мальчиков исполнил «Массаду» — воинственную песню, посвященную героям древних времен. Когда же киббуцники затянули веселую песенку «Маим-маим»[138], в которой рассказывалось о большой радости тружеников земли, обнаруживших живительную влагу, мимо открытого окна, у которого стояли Хаим и Ойя, прошел чем-то встревоженный Арье Херсон. Он спешил к столовой. Хаим понял, что старший инструктор недоволен тем, что киббуцники поют, с его точки зрения, неподобающие песни. И действительно, только что звучавшая веселая песня вдруг оборвалась. Теперь под звонкую мелодию аккордеона послышался громкий и гнусавый голос старшего инструктора. Он пел:
136
Второй из трех главных еврейских праздников; он приходится на пятидесятый день после пасхи — «праздник жатвы».