Слушая песню, Хаим невольно вспомнил, что точно так же по ночам румынские легионеры горланили:
Помимо воли на Хаима нахлынули воспоминания о Болграде, об оставленных далеко на родине отце, сестренке, друзьях. Эти думы не приносили облегчения его уставшей от забот и волнений душе. И главное, Хаим не видел просвета, надежды на лучшее, — тучи грозно нависали над его головой.
А тем временем в доме управляющего киббуцем разгорелся очередной скандал. Циля была уверена в том, что рыжий холуц и его убогая жена находятся в столовой, слушают песни, веселятся и даже, может, пляшут вместе с молодежью. Она прекрасно понимала, что ее появление испортит им настроение, а именно этого она и хотела. Да, пусть они собственными глазами увидят, с каким уважением относятся к ней все киббуцники, каким успехом она пользуется у мужчин, как она хороша и как красиво одета. Она знала: стоило ей появиться в столовой, как все устремляли на нее жадные взгляды…
Пусть хоть другие видят, как она счастлива и всем довольна, если ей самой не дано это почувствовать. Пусть и рыжий холуц посмотрит и позавидует… Конечно, она не могла даже намекнуть мужу об этом. От одной мысли, что Игол может узнать, как в свое время пренебрег ею этот тщедушный холуц Хаим Волдитер, Цилю бросало в жар. Конечно, муж не упустил бы случая лишний раз унизить ее, уж он припомнил бы ей эту историю. Циля ясно представила, как он своим гнусавым голосом изрекает: «Не все то золото, что блестит», — хитро щурит при этом левый глаз. Он любил повторять эту фразу, намекая жене на ее «обманчивую внешнюю привлекательность, под которой скрывается пустой, вздорный характер».
Игол Мейер, с горечью бросая в лицо своей благоверной этот упрек, имел в виду и ее непокорность, и непочтительное отношение к мужу, и чрезмерную склонность к развлечениям, и леность, и, наконец, недостаточную религиозность — нежелание строго соблюдать все предписания талмуда.
В тот вечер, как только Игол переступил порог дома, Циля стала упрашивать мужа, а потом и настойчиво требовать, чтобы он пошел с ней на вечер к киббуцникам. Но Игол был непреклонен.
— Здесь я не ошибусь, что бы мне ни говорили! — взвизгнул выведенный из себя Мейер. — Сначала я верующий еврей и подлинный сионист, а потом уже муж и даже мужчина… И если я сказал «нет», так можешь сколько угодно ворчать, все равно будет «нет»!
Тем временем доносившийся со стороны столовой шум веселья стал заметно утихать, и Циля поняла, что люди расходятся по домам. Ее охватила дикая ярость. Она швырнула на стол недомытую тарелку и кухонное полотенце, сорвала с себя фартук и, на ходу поправляя прическу, решительно двинулась к двери.
— Черт с тобой! — сквозь зубы злобно процедила она. — Торчи здесь со своими обрядовыми правилами, я все равно пойду туда!
— А я не допущу, чтобы дочь раввина и жена управляющего киббуца кощунствовала вместе с «фрэнками» и им подобными! Это позор! Или ты сошла с ума?
С этими словами Игол вскочил со стула, догнал Цилю в дверях и резко дернул ее за руку. От неожиданности Циля споткнулась и упала…
Горькая обида и бессильная злоба на мужа, жалость к себе, досада на то, что упущена возможность омрачить жизнь ненавистной влюбленной парочке, наконец, сознание того, что в те самые мгновения, когда она, оскорбленная и униженная, страдает, Хаим и Ойя наверняка блаженствуют, — все эти мысли и чувства нахлынули на нее, приведя в смятение. И она, давясь слезами и причитая, горько разрыдалась.
Игол попытался было успокоить ее, приподнять с пола, но Циля, отталкивая его, рыдала все безутешнее. Наконец она позволила поднять себя с пола, усадить на кровать. Циля затихла, прислонилась к плечу мужа и, всхлипывая, жалобно зашептала:
— Ну почему, почему мы так, Игол?! Зачем?! Смотри, как люди живут и наслаждаются жизнью, а мы?..