Опасаясь новых слез, Игол не стал, как всегда, перечислять качества своей супруги, которые, по его мнению, были причиной семейных конфликтов. Прижимая к себе, он нежно гладил ее голову, плечи, приговаривал:
— Это правда, Циликл! Правда. Успокойся… Все пройдет и будет хорошо… Бог поможет!..
Скупой на ласку и нежное слово, всегда занятый работой, уставший сейчас Игол был нежен, и Циля восприняла это как радостную для них обоих победу. Она обхватила голову Игола теплыми руками, приблизила свое мокрое от слез лицо к его лицу. Устремленные на него глаза выражали скорбную радость и умиление.
— Игол! Мой хороший Игол! Обещаю тебе, и ты обещай больше не ссориться, — шептала она, все еще всхлипывая. — Поцелуй меня…
— Хорошо-хорошо, Циликл, пожалуйста! Я обещаю… Успокойся. — И Игол выполнил ее желание, поцеловал, как целуют ребенка, плачущего не столько от боли, сколько от испуга и обиды после падения. — Ты хочешь, чтобы я еще раз поцеловал тебя, не-ет?
Кроме желания успокоить жену, Игол ни о чем другом не помышлял. В душе он уже сомневался, следовало ли ему в канун субботнего дня прикасаться к жене, если даже та впала в истерику. Но Циля не была столь правоверной, а в эти минуты забыла и о субботнем дне и о соблюдении предписанных талмудом норм поведения.
— Еще, Игол, еще… — шептала она и сама прильнула к мужу, целуя его. — Вот так!.. А теперь ты меня поцелуй. Ну!
Игол стал осторожно освобождаться из объятий супруги.
— Циликл! Как можно?.. Ты забыла, что суббота уже наступила?! Пусти меня…
Это напоминание подействовало на Цилю, как удар хлыста.
— Нет! Хватит. Не пущу!..
— Кощунство это! Циликл, опомнись! Слышишь? Оставь меня! Я прежде всего верующий, а…
Иголу не удалось договорить: Циля, потеряв самообладание, повисла у него на шее, под тяжестью ее пышного тела Мейер опрокинулся на спину.
— Молчи, мучитель! Молчи, проклятый субботник… Молчи… — кричала Циля, зажимая мужу рот руками.
Низкорослый Игол не отличался крепким здоровьем.
Он часто испытывал слабость и усиленное сердцебиение, но не придавал значения этому недомоганию. Сейчас, задыхаясь, он стал испуганно и судорожно вырываться из цепких рук Цили.
— Нет, мучитель!.. Не отпущу… — злобно причитала Циля.
Почувствовав наконец, что Игол перестал противиться, она взглянула на посиневшее лицо мужа.
— Игол! Что с тобой, Игол? А, Игол! — Циля испуганно отпрянула от распростертого, безжизненного тела Игола Мейера.
Потрясенная случившимся, она кинулась бежать, чтобы оповестить людей о несчастье. За порогом дома ее встретили ясная звездная ночь, тишина и безлюдье. Нигде в окнах домов не горел свет. В замешательстве она бросилась в одну сторону, потом в другую и остановилась: благоразумие подсказало ей, что будет лучше оставить все до утра и ночью не поднимать тревогу.
Ранним утром, лишь забрезжил рассвет, она, растрепанная, полуодетая и босая, с криком выбежала из дома, опрометью кинулась к домику, в котором жил Арье Херсон, забарабанила в окно…
— Скорее! Он лежит, будто не живой… Я не пойму… Помогите!
Сбежавшиеся в дом управляющего киббуцники увидели Игола Мейера лежащим на смятой постели, руки его были распростерты, голова свесилась с края подушки, лицо посинело и глаза безжизненно смотрели куда-то в ноги толпившимся людям.
— Скажите же, люди! — Циля бросалась то к одному, то к другому киббуцнику. — Он жив?
Киббуцники молчали. Скорбно молчал и Арье Херсон.
— Ну, хавэр Арье, что вы молчите?! Скажите же мне наконец! Он жив еще? — Циля умоляюще смотрела на Арье Херсона.
Глаза старшего инструктора наполнились слезами. Он растерянно пролепетал:
— Пока… нет.
Бразды правления киббуцем временно принял на себя старший инструктор военной подготовки Арье Херсон. Он объявил об этом, собрав киббуцников и сообщив им, что «незабвенный Игол-бен-Леви Мейер скоропостижно скончался от разрыва сердца в расцвете сил и необыкновенного организаторского таланта».
На похороны управляющего в киббуц приехали знатные люди, в том числе и тесть покойного реббе Бен-Цион Хагера. Он лично, как лучший кантор, отслужил у свежего холмика из желтой глины заупокойную молитву, при этом искусно прослезился в кульминационный момент душераздирающей «амулэ»[141].
Безутешная вдова стояла в глубоком трауре, лицо ее закрывала кружевная шаль. Циля казалась убитой горем, так что вот уже третьи сутки никто не осмеливался спросить у нее, при каких обстоятельствах Игол Мейер столь неожиданно ушел из жизни.