Услышав от Хаима, что его отец одно время жил и работал в Одессе приказчиком и что город ему тоже очень нравился, тетушка Дора воскликнула:
— Теперь нам Одесса может только сниться во сне… Такой город! Если б я знала, что смогу дойти до него пешком, я бы сейчас уже шла! Вы слушайте, что я вам говорю. Это же не город, а целый мир!
Хлопнула входная дверь, тетушка Дора прислушалась и снова заговорила:
— А вот и Масейка воротился, дай ему бог здоровья! Хороший он у меня, а счастья у него тоже нету. Не женится! Киббуц вбил себе в голову, за душой нет ни гроша, а жизнь идет, и годы летят… Почти как в такси: не успел отъехать — как счетчик отбил пиастры; потом вроде бы немного проехал — пошли шиллинги, а когда платить — так подавай целый фунт! Так и я с вами: хотела сготовить что-нибудь по-домашнему, а время прошло за разговорами! Но я сейчас все-таки сготовлю…
Хаим попросил тетушку Дору не беспокоиться. Ему казалось, что она устала, наговорившись вдоволь, даже взгрустнула немного и теперь помолчит, но не успел Моисей выйти в прихожую и помыть руки, как она вновь затараторила мягким, добрым голосом:
— Вы знаете, какую наши иммигранты песенку поют про ваши киббуцики? Нет? Так я вам сейчас скажу слова:
Хаим и Эзра рассмеялись. А тетушка Дора, довольная тем, что развеселила гостей, удалилась стряпать «что-то по-домашнему».
Вошел Моисей и положил на стол перед Хаимом листок бумаги небольшого формата с текстом, напечатанным убористым шрифтом. Еще не прочитав ни строчки, Хаим почувствовал, что перед ним подпольная газета: маленький листок, густо заполненный текстом, живо напомнил ему большевистские листовки, найденные когда-то в лицейские годы на чердаке дома в Болграде, чтение, перепечатка и распространение которых сблизили его с Илюшкой Томовым куда больше, чем годы совместной учебы.
Выждав минуту, Моисей спросил:
— Так что ты скажешь об этом, хавэр Волдитер? Теперь ты можешь не беспокоиться за своего старика отца и сестренку! Ты тут живот надрываешь, чтобы как-то прожить и вызвать их сюда, а они и без твоего «вызова» оказались действительно на обетованной земле!
Хаим с недоумением уставился на Моисея и сердито проговорил:
— Что ты мелешь? Нашел, над чем шутить… В Бессарабии фашизм. Понимаешь, что это значит?
— О! Ты, как я вижу, и петушиться умеешь?! Но тут не до шуток. Ты читай, а не гляди на бумагу, как баран на новые ворота. Читай! В Бессарабию вступили красные! Понял? Там с фашизмом покончено. Правда, реки молочные не текут, но, будь уверен, там-то они непременно потекут! Для всех смертных, а не как у нас — для толстосумов!
Хаим уткнулся в газетку, с волнением прочитал описание встречи бессарабцев со своими освободителями — братьями из-за Днестра, от которых были насильственно отторгнуты двадцать два года назад. Когда же дошел до сообщения о торжественном освобождении из кишиневской тюрьмы томившихся в ней коммунистов, в горле у него запершило, на глаза навернулись слезы радости.
Снова и снова Хаим перечитывал эти строки, мысли его уносились в родные края, к тем временам, когда вместе с Илюшкой Томовым он без колебаний вступил на путь революционера… Потом свернул с этого пути и оказался в кювете. А Илюшка, его лучший друг, остался верен себе, все эти годы неуклонно шел дорогой борьбы. Илья — человек настоящий. Это он, Хаим, стал безвольным соучастником преступлений сионистов, которые в конечном счете жестоко расправились с ним, погубили его семью…