Хаим гладил исцарапанные руки Ойи, нежно обнимал ее, а девушка от испуга и радости вздрагивала, словно в ознобе.
— Она была у знаменитого здесь Стефаноса, — продолжала тетя Бетя. — Вы его, конечно, не знаете, чтоб он сгорел. А теперь вам надо поскорее уходить, упаси вас бог проговориться, что она у меня… Слышите? Вы отсюда уедете, а я останусь доживать свои дни… У меня, как вы понимаете, в банке нет капиталов… Но я не жалуюсь. Много ли мне нужно!.. Всю жизнь я помогала людям, помогу и вам…
Хаим хотел сказать фельдшерице, что она дважды вернула ему жизнь: и тогда, когда помогла побороть тяжкую болезнь, и теперь, когда приютила его любимую девушку. Хаим хотел сказать этой старой доброй женщине, вернувшей его к жизни и теперь дарившей ему счастье, но тетя Бетя прервала его на первом же слове.
— Прошу вас, уходите, — сказала она. — С нашим реббе будьте осторожны! Вы еще не знаете его! И не надо вам знать… Жили у него? Поправились? И слава богу… А вас я понимаю! Думаете, нет? Любите? Что ж, и это богом дано. Но сказать вам правду, как сыну своему, ума не приложу, как вы будете жить вместе?! Вы же едете туда! Дай бог, чтоб вам обоим было хорошо! Но жизнь скверная… Ой, какая это скверная жизнь, чтобы вы ее лучше не знали!..
3
Обшарпанный и неуклюжий трансатлантический пароход, некогда славившийся своей скоростью, медленно выходил из бухты, оставляя позади замызганные торговые суденышки, причудливые рыболовецкие баркасы, стоявшие в стороне грозные сторожевые суда британского флота и вытянувшиеся вдоль берега убогие киприотские строения. Широкий шлейф дыма, густыми клубами валивший из двух больших труб, словно черным занавесом заслонял остров.
В каютах, на палубах судна — всюду чемоданы, саквояжи, тюки и люди, люди, люди. Уставшие, возбужденные, встревоженные: впереди, там, где-то за этим синим маревом, их ждала новая жизнь. Какая будет она? Лучше ли той, что они сейчас оставляли? Молодая женщина с гладко зачесанными, собранными в пышный узел черными волосами, увидев стоявшую поблизости испуганную хрупкую девушку в легком платьице, пригласила ее присесть рядом с собой на ящик.
— Битте! Битте, немен зи плац…[35] — сказала она приветливо, взяв на руки одного из своих мальчиков-близнецов.
Ойя вопросительно взглянула на Хаима и, когда тот, улыбнувшись, ласково подтолкнул ее к черноволосой женщине, робко присела на край ящика. Ей чудом удалось вырваться из притона Стефаноса, скрыться от преследования мстительного и безжалостного Бен-Циона Хагеры, но страх еще не прошел, и не было ощущения счастья. Наоборот, она с тоской смотрела на море, принесшее ей столько бед. Ей казалось, что и сейчас море, яркое и спокойное, принесет ей несчастье.
Хаим тоже с трудом верил в то, что свершилось: вместе с Ойей он на палубе корабля! Это походило на чудо! И он, не отрываясь, смотрел на нежное лицо Ойи, гладил ее руку, дотрагивался до плеча, будто стараясь убедиться, что это не сон. Да, мир не без добрых людей. Если бы не тетя Бетя, не быть бы им вместе. Помог им и моторист-грек: фельдшерица когда-то спасла от верной смерти его больного ребенка. Он тайком доставил Ойю на пароход. Риск был велик, но одно обстоятельство, оставшееся и для моториста и для фельдшерицы загадкой, помогло осуществить задуманное. К тому времени, когда маленький катерок с гречанкой подошел к пароходу, царившая на нем суматоха улеглась. «Особо важный» груз, доставленный с берега людьми Бен-Циона Хагеры и Стефаноса, уже лежал в двух основных трюмах. Изрядно уставшие матросы отдыхали, и никто из команды не заметил, как девушка, встреченная Хаимом, поднялась на борт судна.
С помощью все той же тети Бети Хаиму удалось вписать Ойю в «сертификат» как жену, однако свидетельства о браке, зарегистрированного в соответствии с законом и обычаями, даже тетя Бетя выхлопотать не смогла. Но сейчас ничто не могло омрачить радости Хаима. Подумаешь, формальности! Все будет хорошо, самое страшное они оставили позади.
С трудом подбирая немецкие слова, Хаим спросил черноволосую женщину:
— Вы из Германии?
— Нет, из Австрии, — тихо ответила она, с опаской посматривая на сидящую с ней рядом пожилую женщину, ее мать. — А вы говорите по-немецки?
— Совсем немного, — ответил Хаим. — Но понимаю почти все.
Женщина отвернулась от своей матери, очевидно, для того, чтобы не расстраивать ее печальными воспоминаниями. Стараясь говорить как можно тише, она рассказала, что их семья жила в Вене, отец был зубным врачом, а муж — скрипачом; сама она пианистка, давала уроки музыки. Нацисты убили отца и мужа у нее на глазах. Но нашлись хорошие люди, с их помощью удалось эмигрировать в Югославию, а теперь они едут в Яффу.