Эти реплики пришлись не по душе Штерну. Он вскочил, будто на него плеснули кипятком. Размахивая руками и брызгая слюной, Штерн обрушился с бранью на тех, кто, по его словам, «проповедует осторожность только из-за боязни за целость собственной шкуры».
Его пытались урезонить, убеждая, что существенных разногласий нет, однако возникший спор перерос во всеобщую перебранку. Люди поднялись со своих мест и, отчаянно жестикулируя, старались перекричать друг друга. Казалось, что вот-вот начнется потасовка.
Призывы председательствовавшего соблюдать порядок, несмотря на высокий пост, занимаемый им в «Еврейском агентстве для Палестины», были тщетны. С перекошенным от ярости лицом Штерн метался из стороны в сторону, кому-то угрожал кулаком, кого-то обзывал последними словами…
С волнением наблюдая всю эту катавасию, Симон Соломонзон старался придать своему лицу презрительно-бесстрастное выражение. Он решил воспользоваться возникшей сумятицей, чтобы продемонстрировать перед всеми и особенно перед эмиссаром из Вашингтона, как велик его авторитет. Свое влияние на рьяных спорщиков, включая Штерна, он измерял одной всем понятной меркой — их финансовой зависимостью от Экспортно-импортного бюро.
Соломонзон решительно поднялся, вскинул руку вверх, постоял в таком положении несколько секунд, но шум не утихал. Симона обескуражило проявление такого непочтения к нему. Он медленно, нерешительно опустил руку, стал без нужды снимать и снова надевать очки на покрасневший от негодования нос. Ему уже хотелось сесть, но он понимал, что это может быть расценено окружающими, как окончательное поражение. Этого Симон не хотел допустить и продолжал стоять, ожидая тишины. Его надменное лицо было белее бумаги.
Хаим наблюдал за хозяином, понимал его состояние и неожиданно для себя обнаружил, что жалкое положение, в котором оказался его благодетель Соломонзон, не вызывает в нем сочувствия. Хаим злорадствовал и чем дальше, тем больше это чувство превращалось в отчетливую неприязнь ко всему происходящему.
Нуци Ионас тоже понимал, в каком глупом положении оказался Симон, и лез из кожи вон, чтобы показать свою преданность ему. Он ерзал на скамейке, не зная, что предпринять, наконец вскочил и, вытянув вверх крепко сжатые кулаки, истошно закричал:
— Тише, ну! Слышите, тише! Или я сейчас стрельбу открою!
Находившиеся поблизости оглянулись, недоуменно посмотрели на пунцового от волнения Ионаса и, продолжая галдеть, равнодушно отвернулись.
Хаим чуть было не подпрыгнул от радости. «Хотел выслужиться. Не вышло! Сел в лужу! — думал он. — Эту публику одним пугалом не рассеять… Нет. По ним и в самом деле надо стрелять!.. Наглые, как настоящие легионеры!»
Хаим представил себе, что произошло бы, если бы эти горячие головы и в самом деле взяли власть в свои руки… Он глубоко вздохнул, расстегнул влажный от пота воротник рубашки.
Когда страсти несколько улеглись, Симон Соломонзон, уже не рассчитывая на всеобщее внимание и полную тишину, начал излагать свою точку зрения о принципах и методах организации массовой иммиграции соплеменников.
Выразив согласие с эмиссаром из Америки и особо подчеркнув, что предложения Штерна абсолютно правильны и как нельзя более своевременны, Симон Соломонзон, однако, категорически высказался против того, чтобы требование обязательного переселения в страну предков распространялось на всех без исключения сородичей.
— Зачем переселяться в Эрец-Исраэль, скажем, Моргентау? Кому непонятно, что на посту министра финансов в правительстве Рузвельта он нам полезнее, чем в любом качестве здесь? А барон Ротшильд?! Разве не ясно, что, переселившись сюда, он не смог бы использовать для нашего дела и десятую долю того огромного влияния, каким располагает, находясь там, в Европе?
На лице Хаима мелькнула презрительная улыбка. Он не сомневался в том, что, доказывая необходимость делать исключения из общего правила и упоминая в качестве примера фамилии Моргентау и Ротшильда, Симон Соломонзон имеет в виду прежде всего своих родителей и особенно дядюшку, который, как рассказывал Нуци, и не думает переезжать в Палестину.
— Скажу вам больше! — продолжал Симон. — Среди деятелей науки и культуры с мировыми именами есть евреи, к сожалению, отвергающие наши идеи и наши ближайшие конкретные цели, но было бы ошибкой всех их разубеждать, поносить, шантажировать и дискредитировать, словом, как говорят в таких случаях, не мытьем, так катаньем вынуждать переселиться в эти края. Когда, например, спросили известного физика Эйнштейна, почему он эмигрировал из фашистской Германии в Соединенные Штаты, а не поселился в Палестине, где наверняка стал бы президентом еврейского государства, восстановление которого не за горами, ученый не только не высказал сожаления по поводу переезда в Штаты, но и высмеял идею создания еврейского государства, а вместе с тем и предположение о возможности занять в нем самый высокий пост. И я спрашиваю: есть ли смысл прилагать усилия к тому, чтобы этот переродившийся еврей прозрел? Нет и еще раз нет!