Мне нравилось думать, что моя администрация сопротивляется такому фатализму. Основываясь на своей каирской речи, я использовал интервью и публичные выступления, чтобы призвать правительства стран Ближнего Востока прислушаться к голосам граждан, призывающих к реформам. На встречах с арабскими лидерами моя команда часто включала вопросы прав человека в повестку дня. Государственный департамент усердно работал за кулисами, чтобы защитить журналистов, освободить политических диссидентов и расширить пространство для гражданской активности.
И все же лишь в редких случаях Соединенные Штаты публично ругали таких союзников, как Египет или Саудовская Аравия, за нарушения прав человека. Учитывая нашу обеспокоенность по поводу Ирака, Аль-Каиды и Ирана, не говоря уже о потребностях Израиля в безопасности, ставки казались слишком высокими, чтобы рисковать разрывом наших отношений. Принятие такого реализма, говорил я себе, было частью работы. Но время от времени на мой стол попадала история об аресте в Эр-Рияде борца за права женщин, или я читал о местном сотруднике международной правозащитной организации, томящемся в каирской тюрьме, и меня охватывало чувство преследования. Я знал, что моя администрация никогда не сможет превратить Ближний Восток в оазис демократии, но я верил, что мы можем и должны делать гораздо больше, чтобы способствовать прогрессу в этом направлении.
Именно во время одного из таких настроений я выделил время для обеда с Самантой Пауэр.
Я познакомился с Самантой во время работы в Сенате, после того как прочитал ее книгу "Проблема из ада", удостоенную Пулитцеровской премии: Америка и эпоха геноцида" — трогательное, глубоко аргументированное обсуждение недостаточной реакции Америки на геноцид и необходимости более сильного глобального лидерства в предотвращении массовых злодеяний. В то время она преподавала в Гарварде, и когда я связался с ней, она сразу же предложила поделиться идеями за ужином в следующий раз, когда она будет в Вашингтоне. Она оказалась моложе, чем я ожидал, ей было около тридцати лет, высокая и грузная, с рыжими волосами, веснушками и большими, густыми ресницами, почти печальными глазами, которые морщились в уголках, когда она смеялась. Она также была напряженной. Она и ее мать-ирландка иммигрировали в США, когда ей было девять лет; она играла в баскетбол в средней школе, окончила Йельский университет и работала внештатным журналистом, освещая войну в Боснии. Пережитое там — свидетельство резни и этнических чисток — вдохновило ее на получение юридического образования в надежде, что это даст ей инструменты для лечения части мирового безумия. В тот вечер, после того как она пробежалась по исчерпывающему списку ошибок внешней политики США, которые, по ее мнению, необходимо исправить, я предложил ей выйти из башни из слоновой кости и поработать со мной.
Разговор, начавшийся за ужином в тот вечер, продолжался в течение следующих нескольких лет. Саманта стала сотрудником моего аппарата в Сенате в качестве специалиста по внешней политике, консультируя по таким вопросам, как геноцид, происходивший в то время в Дарфуре. Она работала в моей президентской кампании, где познакомилась со своим будущим мужем, моим другом и будущим царем регулирования Кассом Санштейном, и стала одним из наших главных суррогатов по внешней политике. (Мне пришлось отправить ее в штрафной изолятор, отстранив от участия в кампании, когда во время, как она думала, не для записи разговора с репортером, она назвала Хиллари "чудовищем"). После выборов я нанял ее на руководящую должность в СНБ, где она проделала отличную работу, в основном не привлекая внимания, включая разработку широкой глобальной инициативы по повышению прозрачности правительства и снижению уровня коррупции в странах по всему миру.
Саманта была одним из моих самых близких друзей в Белом доме. Как и Бен, она вызывала в памяти мой юношеский идеализм, ту часть меня, которую еще не тронули цинизм, холодный расчет или осторожность, выдаваемая за мудрость. И я подозреваю, что именно потому, что она знала эту мою сторону и понимала, за какие струны дергать, она порой сводила меня с ума. На самом деле мы виделись нечасто, и это было частью проблемы; всякий раз, когда у Саманты появлялось время в моем календаре, она считала себя обязанной напоминать мне о каждой ошибке, которую я еще не исправил. ("Итак, какие идеалы мы предали в последнее время?" — спрашивала я.) Она была разбита, например, когда в День памяти армян я не смогла прямо признать геноцид армян в начале двадцатого века со стороны турок (необходимость однозначно называть геноцид — главный тезис ее книги). У меня были веские причины не делать заявления в то время — турки были очень обидчивы в этом вопросе, и я вел деликатные переговоры с президентом Эрдоганом по управлению выводом американских войск из Ирака, — но все же она заставила меня почувствовать себя каблуком. Но как бы ни раздражала настойчивость Саманты, время от времени мне требовалась доза ее страсти и честности, как для проверки температуры моей совести, так и потому, что у нее часто были конкретные, творческие предложения о том, как решать сложные проблемы, на которые никто в администрации не тратил достаточно времени.