Бойцы, сражавшиеся здесь, на опаленной вражеским огнем, изуродованной бесчисленными взрывами земле Мысхако, чувствовали постоянную поддержку с Большой земли. Эту связь фашисты стремились прервать. 23 апреля они потопили уже подходившую к пристани шхуну «Стахановец», остальные суда и причалы бомбили с воздуха в момент выгрузки. На одном из катеров тогда прибыла из штаба фронта группа командиров. Я встречал их. Помню, как пожилой полковник, сойдя на берег, чертыхнулся и сказал:
— Ну, знаете ли, тут надо ордена давать только за то, что человек живым сюда добрался.
К 25 апреля бои начали утихать. Враг, измотанный в бесплодных атаках, потеряв более 1200 солдат и офицеров, начал пятиться на свои прежние позиции.
Дорого, однако, досталась нам эта победа. Тяжелые потери понесли все батальоны.
Вечером 24 апреля из 16–го батальона прислали в политотдел записную книжку погибшего в бою старшины 2–й статьи Виктора Белышева. В ней были стихи, написанные на Мысхако.
Я раньше не знал этого моряка — одного из тысяч незаметных героев. Стихи его были далеки от совершенства, но в них звучал мужественный голос воина — патриота, идущего в бой с пламенной верой в победу. В одном из них он запечатлел высадку десанта:
В торопливых строках, написанных в окопах, моряк говорил о кровопролитных боях на Мысхако, где в сознании каждого воина, как писал В. Белышев, звучал зов Родины: «Ты хоть умри, но с места не сходи!»
Последнее его стихотворение полно непоколебимой веры в нашу победу:
…Мне нужно было в конце концов отправляться на новое место службы. Утром 25–го мы с Зароховичем, уже принявшим от меня дела в бригаде, отправились в батальоны.
Путь от КП был весь изрыт воронками. Снаряды и бомбы сплошь перепахали Долину смерти. Не осталось, пожалуй, ни одного деревца, не опаленного огнем и не обломанного взрывами. В рощах исчезли птицы и животные. Кроты и те не убереглись, их тушки мы видели в воронках у разрушенных взрывами нор. И только одно существо представляло жизнь в этом дышащем смертью аду — неистребимым оставался только человек.
Мы разговорились с бойцами в одной из рот 144–го батальона.
— Тут, на Мысхако, похуже, чем на горе Кочканово, — сказал краснофлотец с перевязанной рукой, — и мыши живой, наверное, не осталось. Одни мы…
— А если мы живы, — ответил я, — значит, и все вокруг оживет. Запоют еще на Мысхако птицы! Вернутся жители в селенья. Ребятишки придут в эту вот рощу по грибы…
— И увидят тут наши окопы, — вставил моряк в бескозырке, пробитой осколком.
— Да, увидят. И кто — нибудь расскажет им про нас. Про то, как мы с вами тут, в Долине смерти, дрались за жизнь.
На следующий день я простился с 83–й бригадой. Мне предстояло отправиться через Геленджик в район хуторов Гостагаевский и Николаевский, где находились штаб и политотдел 3–го горнострелкового корпуса.
На душе щемило. Не хотелось расставаться с родной бригадой, уходить от людей, с которыми вместе столько пройдено, столько пережито. С ними я мечтал войти и в Новороссийск, а потом в Севастополь.
Ночью на пристань меня проводили Д. В. Красников, А. И. Рыжов, Д. В. Гордеев и группа краснофлотцев. Не скрывая грусти, я смотрел на них и в эту минуту по — настоящему почувствовал, как дороги стали мне эти люди.
Разговор перед расставанием не клеился. На мое пожелание быстрее освободить Мысхако и брать Новороссийск Дмитрий Васильевич, нахмурившись, ответил:
— Как знать… Возможно, это еще тут затянется.
— Возможно, — согласился я. — Но мы знаем одно: победа будет за нами!
Стоявшие на пирсе друзья — моряки откликнулись:
— За нами! Иначе не может быть.
Сторожевой катер отошел от пристани. Стоя на борту, я долго смотрел, как удалялись и скрывались в ночной мгле очертания Малой земли.