Новым был только большой щит, установленный возле тропинки, ведущей с причала. Щит, над которым по-эстонски было написано: «Лучшие производственники колхоза имени Кингисеппа». Несколько фотографий было на нем, и, проходя мимо, я невольно задержался на минуту, чтобы и здесь найти своих давнишних знакомых.
— Все молодежь, — сказал мне Крылов. — Когда вы здесь были в последний раз, они только начинали рыбачить. Хотя вот Олекса вы знаете да старика Мыттуса, пожалуй…
— Мыттуса? — удивился я.
— Вон он, — кивнул капитан на фотографию бородатого рыбака. — Не узнаете?
Нет, я узнал его, конечно. Просто мне не верилось, что на доске лучших оказался Карл Мыттус. Но, хочешь верь, хочешь не верь, это был он: я узнал и этот крупный нос, и этот колючий, исподлобья, взгляд…
— Чудо случилось? — спросил я. Крылов засмеялся, откидывая голову. Он всегда откидывал голову, когда смеялся.
— Ну, — сказал он. — Чудес на свете не бывает.
— Бывают, — не согласился я. — Помните золотую кильку?
— Помню, — признался Крылов.
Эта история была связана с Карлом Мыттусом, тем самым Карлом Мыттусом, чей портрет украшал сейчас колхозную Доску почета. Впервые я увидел этого старого рыбака на собрании. Обсуждался вопрос: почему колхоз платит моторно-рыболовецкой станции такие большие штрафы? Один из колхозников — Олекс — говорил, повернувшись к группе рыбаков:
— Это все из-за них! Это у них существует поверье, что в море нельзя выходить в субботу. Представляете себе, сколько ботов не выходит в субботу? И еще — эта дурацкая примета с золотой килькой…
Молодежь — здесь было много молодых людей — рассмеялась; пожилые сидели хмурясь. Я спросил у Крылова шепотом, что это за килька такая? Он объяснил, что, если в сети попалась хоть одна золотая килька, надо уходить в другое место, иначе быть беде — такова у стариков примета. Глупость, конечно, ерунда, а вот поди ж ты, верят. В субботу же добрая половина ботов остается в бухте. Виной всему, конечно. Мыттус; старик словно оброс этими приметами. И никакие беседы не помогают. Упивается на своем — хоть умри.
Тайну золотой кильки открыл неуемный начальник заставы. Капитан написал длиннющий запрос в научно-исследовательский институт рыбного хозяйства. Ответ пришел не скоро. По-видимому, письмо Крылова поставило в тупик даже знающих научных сотрудников. Зато как он радовался, как был счастлив, получив пакет с обратным адресом: Москва…
В письме говорилось: «Дорогой тов. Крылов! Вы задали нам нелегкую задачу, но, как это часто бывает, разгадка оказалась очень простой. Дело в том, что икра кильки, попадая на чешую, обладает способностью окрашивать ее в золотистый цвет. По-видимому, в сети к рыбакам попадалась именно такая окрашенная килька. Желаем-Вам успехов в борьбе с суевериями…» Дальше шла подпись видного советского ученого-ихтиолога.
Когда это письмо было получено, Крылов пошел к Мыттусу, поздоровался с его женой, и та сразу вышла, поняв, что (начальник заставы пришел неспроста и что мужчинам лучше поговорить с глазу на глаз.
— Значит, — спросил Крылов у Мыттуса, — вы верите, что кильку в золотой цвет окрашивает нечистая сила? А вот что говорят по этому поводу ученые.
Мыттус не умел читать по-русски. Капитан прочитал ему письмо и спросил прямо:
— Вы же знали, что это бывает от икры? Зачем же морочили рыбакам голову?
— Все боты тогда уходят, — хрипло проговорил Мыттус, прижатый к стене. — А я остаюсь.
— И получаете большой улов? — возмущенно сказал капитан.
— Да.
— Но ведь вы же подводите товарищей! Они теряют время, улов у них меньше, значит, и заработки меньше. Вы-то сами понимаете или нет, что это нечестно?
Потом этот вопрос капитан Крылов вынес на общее собрание колхозников и сам выступил с докладом о вреде суеверия. Мыттуса ругали все, даже его дружки. С тех пор по субботам лишь Карл Мыттус не выходил в море. Его бот одиноко стоял в бухте, а сам он сидел с пастором в колхозной столовой, и они пили водку. Боты возвращались, доверху груженные килькой, но Мыттус только фыркал: погодите, бог еще накажет вас за то, что вы тревожите его в субботу!
— Как же он стал передовым человеком? — спросил я теперь капитана.
— Это началось в субботний день, когда Мыттус все-таки вышел в море, — ответил Крылов.
…Шестой день вокруг острова гремел шторм. Капитана Крылова измучили эти дни. Он почти не спал, а если и ложился, то на час, не больше. Рыбаки, привычные ко всякой погоде, не выходили сейчас на лов. Они собирались на берегу, сидели, курили, нехотя переговаривались и расходились снова.
Крылова бесил этот шторм. По радио из штаба отряда запрашивали об обстановке. Он выходил и смотрел на море, словно скомканное, смятое, на лохматые разорванные тучи, которые, казалось, вот-вот заденут верхушки деревьев, и потом сам готовил ответ в штаб отряда, думая про себя, что там тревожатся напрасно: кто же сунется сейчас через море в такую штормягу. На шестой день усталость все-таки одолела его: он пришел домой, разделся и лег. Это было верхом блаженства — лежать в чистой постели, чувствуя, как отдыхает все тело. В случае чего Крылова разбудят; он приказал будить его немедленно, по всякому, пусть даже маловажному поводу. Хорошо еще, что дочка успела уехать на материк до этого шторма, иначе девочка не успела бы в школу…
Он не слышал, как загудел телефон. Жена осторожно подошла к спящему Крылову и, нагнувшись, поцеловала в розовую, нагретую подушкой щеку.
Крылов медленно открыл глаза. Усталость не ушла от него; сейчас, после нескольких часов сна, она казалась еще более тяжелой.
Пока Крылов одевался, жена готовила ему бутерброды и чай. Крылов торопился: пора было идти, отправлять наряды. И это был уже другой Крылов — торопливый, нахмуренный, существующий вне этого дома.
За окнами по-прежнему гудел ветер и слышно было, как со стеклянным звоном разбиваются волны.
— Сегодня что, суббота? — спросил Крылов.
— Нет, пятница… Хотя четыре часа. Значит — суббота.
Но поужинать (или позавтракать) ему не пришлось. Снова загудела, как автомобиль, телефонная трубка на подоконнике, и он схватил ее.
— Да, я.
Он слушал и кивал головой, а потом, сказав «иду» и положив трубку, старался не торопиться: спокойно затянул ремень, провел под ним большими пальцами, поправляя гимнастерку, отнес в угол сапоги и надел другие, рыбацкие бахилы, и так же не спеша натянул брезентовую куртку с капюшоном.
— Что-нибудь случилось? — спросила жена.
— Я скоро вернусь, — ответил Крылов.
Он выскочил за дверь. В лицо ударили крупные тяжелые капли. Было темно, в темноте проступали расплывчатые, неясные очертания строений, и только далеко за заставой светились сквозь дождь окна.
Крылов бежал, не видя тропинки. Дежурный доложил ему по телефону коротко: «Из штаба отряда передали: прорыв со стороны моря. Застава уже поднята по тревоге».
На бегу Крылов думал, что надо не только усилить наряды. Тревожную группу он выбросит на пустынную восточную часть острова. Если они будут высаживаться, то не в поселке же!
Тревожная группа уже выстроилась во дворе заставы. Всякий раз, когда тревога поднимала заставу, Крылова начинало знобить, в нем поднималось нервное возбуждение. Так и сейчас, он говорил тихо и отрывисто, злясь, что не может уйти сам в эту ночь и в дождь, потому что нужно доложить в штаб отряда, ждать донесений с постов и от нарядов, руководить поиском.
Радиограмма, полученная из отряда, была короткой: «Неизвестное судно идет зюйд мимо острова возможна высадка принимайте меры…» Последние два слова можно было бы и не писать. А какие меры еще можно принять, кроме тех, какие уже приняты? Конечно, это БО — «большие охотники» — засекли судно, они же, надо полагать, и перехватят его.