6
Он проснулся рано, с петухами, и долго слушал, как всхлипывает во сне Лиза. Зимой, узнав, что жена беременна, Степан едва не обалдел от радости. Зимой будущее виделось иначе: он верил, что сын (а должен был родиться только сын, так хотел он, Степан, и желания его были законом для природы, для бога или кто там еще распоряжается жизнями) унаследует его дом и землю, которой его щедро оделили за верную службу господа немцы, унаследует и власть над сельским быдлом, станет паном, знай наших… Далеко и весело мечталось…
С Устей у них детей не было, поэтому, наверное, и бросил ее на произвол судьбы в ту голодную весну, пристроившись на пароход, где паек давали. Детей он не обрек бы на голодную смерть, ради детей человек и о себе забывает. Говорят, Устя, умирая, проклинала его. Сама виновата: если б не ее приданое, не ее земля, он первым вступил бы в колхоз и, может, тоже отхватил бы галифе. Хоть плохонькое, потому что неграмотный (школа не кормит, говорила мать), а все ж — власть! Села она на ту землю, как квочка на яйца, и шипела на все стороны, пока и огород возле хаты по самый порог не обрезали. Когда шла в первый раз на общее поле, как над покойником, причитала. От всего ее богатства только и осталось, что четыре голых угла в голодной хате…
А пайком пароходным с Устей делиться не стал: сколько того пайка, он и сам-то не наедался. Да и душа, по правде сказать, не лежала к Усте: на что она ему, сухоребрая, без земли? Из-за этой земли он Галю, цвет маковый, Даниле Поночивному отдал!..
Чтоб оборвать воспоминания, он резко поднялся с постели, оделся, напоил жеребца. Пока скреб бритвой густую щетину, пришли бабы, вынесла на кухню свой живот и Лиза. «Для большевиков, сука, родишь?!» — с неприязнью подумал Степан, искоса поглядывая на жену. Его б воля, отменил бы и ее беременность. Но разве такое отменишь… Лиза с радостной тревогой прислушивалась к бьющейся в ней жизни, и это бесило его.
Перед завтраком опрокинул стакан первака, зажевал чесноком, чтоб не так сивухой тянуло. В последние дни, когда все настойчивей шептались об успехах большевиков, он не сдерживал себя, причащался часто и обильно, страх заглушал. Сельский писарь Варакута давно уже пил не просыхая. И сегодня, идя на службу, выпил-таки — в сборне висел густой сивушный дух, будто пол самогонкой вымыли. Раньше Шуляк устроил бы ему добрую выволочку, но теперь только сердито блеснул глазом. Варакута усердно горбился над бумагами, перо скрипело и брызгало во все стороны чернилами из бузины.
— Гукни постовому, пусть старого дурня из подвала приведут!
Обрамленное серой щетиной бороды лицо деда, переступившего порог, сияло, как новая хата под солнцем. Понурый Шуляк еще больше озлился на Лавруню.
— Чего лыбишься? Думаешь, к теще на блины позвали? Здесь место государственное, а на рожон лезешь — так получишь…
— Да вот радуюсь, пан староста, какой же я счастливый!
— Что ночку на пару с молодухой скоротал?
— Счастливый, что пиджачок вчера на надел. Кожух вы у меня добровольно для немецкой армии забрали, а в летнее переодевать немецкую армию наказ не вышел еще, пиджачок я, разумеешь, на смерть берегу. А кабы на улицу в выходном своем пиджачке явился, ты, Степан, и его, как эту сорочку, исполосовал бы.
— Не Степан я тебе, а пан староста.
— Да какой же ты мне пан, коли я с твоим батькой и пахал и сеял, — отмахнулся Лавруня. — Пропал бы пиджачок! Вот повезло, дак повезло! Хоть, с другой стороны, — и эта одежка еще справная была, а ты эдак изуродовал ее. Неужто не мог сказать, что, мол, зараз будешь деда немецкой науке учить, я для этого великого дела и штаны бы снял…
— Ну, плети, плети нам сказочку на прощанье, — недобро усмехнулся Шуляк. — Вот сейчас подсадим под ручки в «черную карету», и поедешь ты туда, куда Макар телят не гонял. Пиши, пан писарь: «За большевистскую пропаганду на улицах села Микуличи…»
— Пишу, пан староста.
— Сказочку, это можно, — оживился Лавруня. — В давние, значит, времена писарь один из управы напился в стельку, поклал голову на руки и храпит себе за столом. А тут нелегкая пристава принесла. Растолкал он писаря: «Ты на службе, свинья эдакая, или где?» Писарь, глаз не продравши, отвечает: «А вы мне не тыкайте!» Глядь, а перед ним сам пристав. «Где староста?!» — кричит пристав. «А они туточки, в свинарнике протрезвляются…»
Лавруня засмеялся, как молодой.
Так и обжег тот смех Шуляка.
— Ты мне цирки свои не строй! — взвился он. — Это тебе не при большевиках, кончились ваши смешочки! Вишь, земли ему в казане да с ложкой не поднесли, так он уж и на великую Германию бочку катит. Под немцем сейчас земли той хочешь — ешь, хочешь — кидай: от Ламаншев до Волги. А только таким голопупым, как ты, — вот земельки!