Из кузова выпрыгнул начальник районной полиции Василь Тось. Он был в дальнем родстве с покойной Устей, не раз Степан встречался с ним в Звеничеве за храмовым праздничным столом. Отец Тося был из богатеньких, перед коллективизацией имел конную молотилку и мельницу. На колхоз волком глядел — все его добро пошло громаде. Старик умер, а сына выслали на Север. В Листвин Тось вернулся незадолго до войны, с женой немкой. Работал в МТС, летом сорок первого погнал на восток трактор, да вернулся с полдороги. И тут оказалось, что немочке его цены нет: Тося поставили начальником полиции, сначала на куст, а скоро и над всем районом. И хотя Устя давно померла, а Степан женился на другой, бывшее родство не забылось, и начальник полиции как мог поддерживал Шуляка. Тосю нужны были свои, надежные люди. Он вразвалку двинулся к Степану, подал руку:
— Ну и домину ты отчебучил! Как е́ду — завидую.
— Нечему тут завидовать, — буркнул Степан.
— Что нечему, то нечему, — согласился Тось. — Все прахом пойдет. Не так оно вышло, как думалось…
— А может, хоть на Днепре немец остановится? — Шуляк заискивающе заглянул в глаза начальнику полиции, выпрашивая, вымаливая хоть каплю надежды. Тось засмеялся и ничего на то не ответил.
— Деда ты так измолотил?
— А кто ж еще?..
— Ну, специалист… Большевикам попадешься — Соловками не отделаешься, веревку честно заслужил…
— Молчи хоть ты, без тебя тошно. На входины не вырвешься?
— Какие входины, голубь мой? Приказано доделывать, что не доделано… И подмести после себя. А попробуй-ка из Провалья вымети — два года без устали стреляли. Немцам запретили отпуска, и всеобщая мобилизация на фронт. А сейчас надо бы на скорую руку по чарке выпить, если пан унтер-офицер СС Кноп милостиво согласятся. С рассвета по селам гоняем, подбираем кого не успели подобрать. Кстати, и за тобой должок. Гутиху разыскал? Она в списках, и Провалье по ней плачет, шеф вчера интересовался.
— Да сидит здесь в подвале у меня одна особа… — чуть помедлив, сказал Шуляк. Вдруг вспомнилось, как он впервые поцеловал Галю. Он косил хозяйское жито, а Галя нанялась вязать; среди дня налетел смерч, горячими вихрями закружил жито, разбросал копну; Галя бросила все и присела к копне, натянув на колени подол юбки; у Степана брыль[11] сорвало и понесло-покатило по стерне; он поднял Галю на руки и поцеловал, а она била его кулаками в грудь: «Бугай, вот бугаище!..», а он засмеялся: «Это чтоб ветром тебя не сдуло…» — Прятала она Гутиху, но не сознается.
— У нас сознается… — Тось засмеялся — чисто пила но железу. — А не захотим возиться — опять же цифра будет подходящая, кто станет проверять: Гутиха или не Гутиха.
Тось вернулся к немцам, что-то прошептал эсэсовцу на ухо, и они пошли к Степанову дому. Шуляк, смяв в руках картуз, поплелся следом. У двора оглянулся: два полицая из района вели Поночивну к машине. Галя шла между ними спокойно, как среди дружек на свадьбе. По ветру бились концы ее белого платка. Распахнутый настежь подвал зиял темным провалом, как вход в царство смерти. Шуляк прищурился. Но через минуту ему стало радостно от мысли, что теперь наконец он избавился от навязчивых воспоминаний об их общей юности. Была Галя — и нет Гали. И нет ничего, что их, таких молодых, зеленых, связывало когда-то. Трусцой обогнал немца и Тося, низко поклонившись, отворил калитку:
— Просим, просим… Рады дорогим гостям.
— Гут! Гут! — закивал унтер. Видный, холеный, толстый, он был похож на породистого пса доброго хозяина.
— Лизанька! Быстро на стол что есть лучшенького! Дорогие гости у нас!
Эсэсовец пил мало, зато ел много. Его волосатые руки (рукава кителя засучены по локти) так и мелькали над мисками. Жирные ломти мяса проваливались в губастом рту.
— Нравится им украинский харч, — сказал Тось, глядя в стакан с настоянным на травах перваком. — Весь хлеб хотят в этом году вывезти, подчистую.
Шуляк испуганно толкнул его коленом.
— Не бойся, пан староста, он по-нашему — ни бум-бум, недавно с парижских бульваров прибыл, вишь, наглаженный весь, у нас быстренько пообтреплется, у нас — война, а не променады…
Эсэсовец, услышав про Париж, поднял голову, маслено ухмыльнулся:
— Париж — гут!
— Украина — тоже гут, — сказал Тось, показывая на стол с закусками, и что-то добавил по-немецки. Вошла Лиза, поставила на стол тарелку с голубцами. Немец ткнул пальцем в ее округлый живот и заржал:
— Париж — мадам — гут-гут!..
— А самый главный, рассказывают, сказал недавно: никакой вольной Украины, украинцы должны работать на немцев. Вот и освободили… — Тось взял стакан с самогоном, поднял и сказал по-немецки: — За великую Германию!